В ожидании Догго

Миллз Марк

– Ты права. Не волнуйся. Забудь.

– Нет, нет! Я должна. Поеду!

– Только надолго не откладывай. Если вулкан, который на днях показался на его левой коленке, по-настоящему извергнется, шансов у тебя не будет.

– Шутишь?

– Хотел бы.

– Вулкан? Ну и умора.

Я обрадовался, когда сестра рассмеялась. Давно не слышал ее смеха.

Глава двенадцатая

Мы выиграли право вести рекламную кампанию лосьона «Со свистом!».

Догго смотрел третью серию первого сезона «Друзей», а мы с Эди гоняли на бильярде шары, сражаясь против Клайва и Коннора, когда

пришли Ральф и Тристан, чтобы сообщить нам новость. Они находились в приподнятом настроении. Мы тоже. И вскоре творческий отдел агентства наполнился поздравляющими нас доброжелателями. Откуда-то взялось шампанское. Догго пробирался сквозь толпу, размышляя, что он такого совершил, что в его честь собралось веселое общество. Самооценка пса заметно выросла с тех пор, как в агентстве распространился слух о его странном увлечении Дженнифер Энистон. В последнее время к нам постоянно заглядывали желающие посмотреть на Догго. Внимания к нему было в избытке, и оно росло. Маргарет из бухгалтерии еще обижалась из-за того, что не может приносить на работу кошку, но она же первая заявила Догго: «Ты, оказывается, талисман, приносящий удачу!»

Все сложилось лучше, чем мы предполагали. Ральф оказался прав: в «KP&G» в пятницу ухватились за нашу идею, но взяли тайм-аут, чтобы обкатать концепцию с маркетинговыми консультантами.

– Есть там один умник, толковее мне видеть не приходилось, – сообщил Ральф. – Так вот, он считает, что идея может подняться на международный уровень.

Блестящая новость. «Индология» получит выход за границу, и это откроет прибыльные рынки для будущего бизнеса.

Я перехватил взгляд стоявшей в противоположном конце комнаты Эди, и мне показалось, будто она думает то же, что и я: вот теперь мы настоящая команда, творческий союз, а не просто двое сослуживцев, корпящих в своем кабинете в надежде на удачу. Я вспомнил Толстого Трева. Какой же я трус – мне надо поторопиться: если Трев еще не в курсе, что я нашел работу в «Индологии», он скоро узнает об этом. Тристан наверняка использует свое влияние в журнале «Кампания», чтобы наш успех с рекламой лосьона «Со свистом!» получил на его страницах самый широкий резонанс.

Ральф потребовал тишины и трогательно воздал должное интуиции Тристана, благодаря которой мы с Эди стали единой командой. Тристан воспользовался моментом, взял слово и принялся распространяться о том, что кампания лосьона совпала с тем, как ему видится будущее «Индологии». Он хотел воодушевить коллектив, а получилась скучная проповедь. Я чувствовал, как энергия покидает собравшихся. Люди пришли в себя только после того, как Ральф, подчиняясь внезапному наитию, объявил, что сотрудники могут отдохнуть, и отпустил их.

– Только уж постарайтесь провести время не слишком благоразумно, – посоветовал он.

Тристан был не из тех начальников, которые балуют подчиненных. И покосившись на него, я ожидал заметить на его лице неодобрение. Но увидел, как они быстро переглянулись с Эди, прежде чем та поспешно опустила голову. Может, я воображаю, но готов был поклясться, что в том, как они обменялись взглядами, было нечто заговорщическое, даже коварное.

Проверить подозрения не составляло труда. Эди не горела желанием отпраздновать со мной успех.

– Хотела бы, но надо столько всего разгрести, – вяло отговорилась она.

Когда все стали расходиться, я задержал Тристана и предложил пообедать вдвоем – за мой счет, в качестве благодарности за то, что он для меня сделал.

– Вам

нет надобности благодарить меня за то, что помогли мне заработать очки, – отшутился он.

Затем сослался на то, что ему нужно срочно сделать какие-то покупки и воспользоваться редкой возможностью забрать из школы младшего сына. У меня возникло подозрение, что в этот день он у школьных дверей не объявится.

Не ошибся ли я, придав определенный смысл тому, как переглянулись Эди и Тристан? В последние несколько дней, с тех пор, как в доме престарелых взрывом бомбы прозвучала фраза деда: «Любому мужчине вполне достаточно одного отца», я относился ко всему с подозрением.

Его слова зудили во мне, как расцарапанное колено, и заставляли копаться в прошлом: какой ложью меня пичкали все эти годы? Правда, в тот раз дед думал, что разговаривает не со мной, а с моей матерью, потому вряд ли можно было считать его в здравом уме. Но интуиция мне подсказывала: эта мысль явилась из какого-то еще не поврежденного уголка его сознания.

Я пытался по-разному истолковать слова деда, но лишь одна интерпретация не рушилась под напором возражений: мужчина, которого я считал своим отцом, моим отцом не являлся. Нелепо, но не так уж неправдоподобно. Про меня всегда говорили, будто внешне я похож на мать. Волевой рот, длинный нос – эти черты присущи ее семье. Ларсены отличаются ростом, и я как будто тоже высок, а мой отец нет. Я перерос его в четырнадцать лет, за год до того, как они с мамой развелись. Нет ли между данными событиями связи? Не подумал ли он, взглянув на меня: «Разве этот долговязый парень может быть моим сыном?» Пристал с расспросами к матери, и та под нажимом созналась. Возможно все, если оказался в ловушке паранойи, с субботы овладевшей мной.

Мы с Эммой всегда считали, что отец влюбился в коллегу – преподавателя современной истории в университете Восточной Англии. Помнится, в то время мать нам с сестрой говорила: «Ваш отец бросил меня ради лесбиянки. Ничего, переживу», – и ее слова дают представление, какая она: не привыкла церемониться, даже если ситуация требует деликатности.

Не уверен, что Кэрол – лесбиянка, хотя, возможно, когда-то и была. Она немного моложе отца, следовательно, училась в университете в середине семидесятых годов, когда человека традиционной ориентации ставили чуть ли не на одну доску с убийцами невинных борцов за свободу Вьетнама. Разумеется, я ерничаю, но это получается само собой, когда речь заходит о Кэрол, о них обоих. В 1989 году пала Берлинская стена и погребла под собой их левацкие теории. Мне было тогда семь лет, однако я помню опустошенный взгляд отца, когда он смотрел по телевизору, как восточные немцы идут с кувалдами к уже превращенной в руины стене.

Он оказался жизнелюбивым, приспособив свои взгляды к новой, посткомммунистической эпохе. Признание, что ученый полностью не прав, означало бы собственными руками погубить свою карьеру. В академических кругах это не приветствуется. Вспомните искусствоведов, заработавших репутацию на своих теориях, что мрачные краски потолочных фресок Сикстинской капеллы отражают угнетенное состояние в тот период Микеланджело, а потом оказалось, что под вековыми наслоениями сохранились яркие живые цвета палитры мастера. И что же: профессора подняли лапки кверху и признали, что их поймали с поличным? Ничего подобного – они сами перешли в атаку, наперебой обвиняя друг друга, что расчистка фресок производилась неправильно, и этим тоже дискредитировали свое ученое положение.