В память о лучшем
Шрифт:
Акт третий
Солнце славы, всепроникающее и развращающее, в добавление к другому – круглому, благодушному небесному светилу – нависает над Сен-Тропезом, в одночасье ставшим столицей запретных наслаждений. В самом деле, надо было дождаться 1960 года, чтобы слово «наслаждение» перестало автоматически сочетаться с эпитетом «запретное», который ipso facto [10] сменил эпитет «непременное». Следом за покорными «черными баранами», какими были кинематографисты, музыканты, актеры, режиссеры и писатели, «для которых все на время стали загорелыми прототипами» (как писали в «Пари-матч» и «Франс диманш»), в Сен-Тропез нахлынули французские гуманоиды, еще полные невежды по части аморальности, распущенности, элементарнейших законов секса – будь это ширина бикини или широта взглядов, – не ведая, что одно не вытекает неизбежно из другого. Новоявленные паломники устремились сюда, как другие устремляются в Мекку
10
Ipso facto – само собой (лат.).
На загорелых лицах этих, условно говоря, двуногих играет вымученная, кислая улыбка, когда им приходится стоять в очереди у «Вашона»; они воротят нос от «Шоз» и «Мик Мак» – двух конкурирующих лавочек, посмевших выставить свое барахло в порту. Им приходится также платить дороже себестоимости за лангустов в ресторане «Таити», где заправляет Феликс, удачливый рыбак, который больше сам в море не выходит. Конечно, Сен-Тропез теперь принадлежит им, однако лавочники, домовладельцы, хотя уже и стригут купоны от прелести этого города (эти паразиты – «наши паразиты», как мы выражаемся), тем не менее по-прежнему чтут нас, во всяком случае, они более или менее благодарны нам за манну небесную, посыпавшуюся на их головы с легкой руки молодых волхвов. Но мы больше не одни на дивных пляжах. И золотые денечки, бессонные ночи, хохот в сумраке и игра в догонялки на узких улочках, скоротечные любовные романы, случайные связи без продолжения – все это безумие перестало быть исключительно нашей привилегией.
Что же касается разгула, которым попрекают нас, то мы повидали, как ему предаются и иные прочие, с тою лишь разницей, что у них это получается не столь изящно и не по простоте душевной.
А очень скоро начался разгул иного толка: прямо-таки на наших глазах в Сен-Тропез хлынули деньги. Надо признать, что успех и преуспеяние все еще пленяют, случается, их добиваются не из алчности и не путем ловкачества и приспособленчества. Поэтому вполне естественно, что Феликс, Роже или Франсуа – наши сверстники, не имевшие за душой ни гроша, открывают бар «Эскинад», превращая его в одно из первоклассных ночных заведений, чей успех так же очевиден, как и популярность «Табарена» или «Табу» в Париже – а эти названия у всех на слуху. И хотя успех еще не упрочился, он уже радует, поскольку это победа тройки взбалмошных, безденежных и очаровательных молодых людей. Пожалуй, они последние в ряду барменов, которые ближе к Фицджеральду, нежели к Жерару де Вилье.
Да, но… Деньги уже тут, не прошло и двух лет. И как ни рядись или ни обнажайся по пояс, как ни прикрывайся парусами спортивных яхт на морском ветру или капотом «Феррари» под рык мотора, кого из себя ни разыгрывай – распутника, спортсмена, художника или даже эколога, – денежный запашок не улетучивается. Даже приняв смиренный вид бальи Сюффрена, деньги зорко наблюдают за всем происходящим вокруг и держат в своей власти все. Жандармы перестали говорить «чокнутый», а рыбу перестали покупать поутру прямо из трюма рыбацких баркасов. И только свалившийся с луны станет докучать вопросами, обращаясь к морякам, неосмотрительно расположившимся на берегу: «А какая погодка ждет нас завтра, дружище?» или «Не выпить ли нам пастиса, я угощаю?» Кое-кто из наших уже поговаривает о том, что лучше бы перебраться в Нормандию.
Акт четвертый, картины 1, 2, 3 и 4
За зиму дела изменились не в нашу пользу… За одну ли зиму или за две – поди знай… Некоторые аборигены с хорошей репутацией стали почетными гражданами Сен-Тропеза на том основании, что выставляли впечатляющие счета, а некоторые новички послушно их оплачивали, чем и снискали уважение, но тем самым был поставлен крест даже на той малости поблажек, какими мы еще тут пользовались по заведенному порядку вещей. И те славные двуногие, что в силу разных обстоятельств – семейных, служебных или из-за перепада настроений – пропустили одно лето или пару райских сезонов (память о них жива и по сей день), так и не знают, когда, как, по чьей вине… Впрочем, обо всем легко догадаться по тону, каким заговорили некоторые из процветающих молодых дельцов, чье благосостояние уже упрочилось: в них нет и намека на благодарность или даже общность интересов, на что имели глупость рассчитывать некоторые из нашенских двуногих, и посему они теперь пребывают в замешательстве… Что сделалось с моими друзьями? «Они разбогатели», – отвечали некогда Рутбефу. [11] В замешательстве глядим мы на выросшие, как грибы, пятьдесят магазинов мужских сорочек, двадцать отелей, сорок бистро, десять ночных клубов, двенадцать агентств по купле-продаже недвижимости и пять антикварных магазинов, пришедших на смену Мадо, «Портовому агентству» и «Вашону», а также «Леи Мускарден» – справа от моего дома и «Мавританской таверне» – слева (я не упомянула эти два ресторана в начале моей трагикомедии, поскольку их прославила еще Колетт, обедавшая там пятьдесят лет назад: церковь и мэрию тоже упоминать было необязательно)…
11
Средневековый французский поэт.
…Короче, едут нынче в Сен-Тропез не для того, чтобы порхать от наслаждения к наслаждению, назначать тайные свидания в разных уголках пляжа или разных отелях: туда едут, чтобы, отужинав в ресторане «Х», перебраться в ресторан «Y», перейти из клуба № 1 в клуб № 2, чтобы ночью, покинув одну компашку, примкнуть к другой, а днем пошататься по магазинам. Кончилась жизнь счастливого охотника и покорной добычи – люди меняют кланы, воспроизводя то один бродячий сюжет, то другой. Все точно так, как в древнегреческой трагедии, но тут бульварного Еврипида вдохновляет социологизированный Фейдо: [12] любовь существует, лишь когда о ней судачат, пляж функционирует только как платные услуги, а стоимость желания обозначена в прейскуранте.
12
Фейдо – французский драматург (1862–1921), автор водевилей.
Сен-Тропез уже становится как бы преддверием Рино: супружеские пары едут туда разводиться, то бишь открыто досадить одному из супругов и сделать явным то, что в Париже было тайным. Измены и разрывы выставляют напоказ охотнее, чем счастье. Теперь тут по ночам царят уже не смех, не наслаждение, не любопытство, а своеобразное самолюбование, когда веселье, наслаждение, любопытство становятся показухой, притворством, мало-помалу скрывая истинное лицо этого общества – обуржуазившегося, кастового, провинциального, рассадника сплетен; таким стало (иначе и быть не могло) общество города, чьи герои наделены всеми правами, но не имеют ни одной обязанности. Во всяком случае обязанностей людей культурных: они оставляют на пляже бутылки из-под коки, швыряют стофранковые купюры под ноги официантам, стаканы – с балкона, ломая голову, что бы им такое-эдакое сотворить еще. Немцы, англичане, итальянцы сорят долларами, марками, лирами, швыряют их на голубой ковер Средиземного моря – того самого, где рыбы дохнут от бензина, пляжи замусорены еще до первого равноденствия, а отправляясь ночью прогуляться по бережку, приходится захватить коробку лейкопластыря. Мрачная картина – слов нет, но такой уж предстает она глазам тех двуногих, к коим принадлежу и я и кто, подобно мне самой, сбежал из этого розово-желтого города, некогда любимого нами и принадлежавшего нам. Теперь они либо поносят Сен-Тропез (как я сейчас), либо ностальгически извлекают из своей памяти, как фокусник кроликов из шляпы, яркие воспоминания молодости, уверяя, что теперь не то, что прежде.
В этой вавилонской деревне конфликт между поколениями туристов ныне настолько обострился, что приобретает комические формы. В некоторые мои повести нет-нет да и проскользнут воспоминания о старом красавчике – мишени для моих девчачьих колкостей. Теперь же, вглядевшись, увидишь не одного такого сорокалетнего пижона, склонного к язвительности, – он поправляет английский шейный платок на сорочке из дорогого тика, стоившей ему баснословных денег у «Сакса» в Нью-Йорке; когда он молодится, и если при этом не замечать его морщинистых щек и тик лица, память на мгновение извлекает портрет «того».
А какими глазами смотрит женщина лет сорока-пятидесяти на «молоденьких кошечек с выставленной напоказ грудью»: в них-де не чувствуется породы, они не умеют развлекаться, бедняжки… они начисто лишены вкуса… И, памятуя о своем опыте, эта еще озабочена тем, получают ли молодые удовольствие, занимаясь любовью, – такая вот, не лишенная пикантности, материнская забота.
Вот как можно было бы закончить мой рассказ. Акт четвертый, картина 5. Год 1999-й. Те же персонажи, только поседевшие и растолстевшие, взирают на сорокалетних сыновей, злословят по адресу своих двадцатилетних внуков и с ухмылкой язвительно заверяют, что, мол, да-да, нынешняя молодежь спешит жить и фригидность ей не грозит (типично старческая зловредность!).
Однако же такая малоприятная картина в финале моей трагикомедии о прошлом, настоящем и будущем Сен-Тропеза была бы полуправдой. Время идет, память же, слава богу, не сдвигается с места. И так же, как двадцать веков назад, сорокалетний римлянин, добравшись на своей колеснице до Остии, сокрушенно оглядывал эти берега, где в нескольких сотнях километров от него гречанка была обманута своим супругом, так и мы скорбим у края этой голубой чаши при мысли, что бессмертие нам не дано, а молодость быстротечна. Этот римлянин и эта гречанка – могли ли они вообразить, что море не перестанет плескаться у края кромки теплого песка, в котором утопают их ноги, солнце – вставать и садиться за горизонтом, удлиняя тени деревьев и домов, отбрасываемые на землю, даже если им больше не суждено увидеть все это и они перестанут дышать в унисон с биением своего сердца? Может статься, что это море, солнце, хвойный йодистый дух приносят особое, утонченное и странное наслаждение именно при мысли, что все это переживет человека на века!