В плену Левиафана
Шрифт:
Но ведь бармен мертв!
Мертв уже много часов, а Кьяра спокойно выпускает дым изо рта. Как будто ничего не произошло, неужели они оставили Джан-Франко одного там, в «Левиафане», и забыли о нем?..
Здесь, в «Левиафане».
— Не думала, что вернусь сюда когда-нибудь.
— Ты как будто нервничаешь, дорогая. Все хорошо, я с тобой. И всегда смогу тебя защитить.
— Есть вещи, от которых защитить невозможно, — голос Кьяры прерывается, и Алекс не может понять: то ли это помехи, то ли она действительно взволнована
— Вздор. Ты ведь сама хотела взглянуть на «Левиафан». Ничего страшного здесь нет. Нынешний «Левиафан» — совсем не те печальные руины, которые ты видела когда-то.
— Может быть, может быть, — голос Кьяры звучит не слишком уверенно. — А вообще, это была не очень хорошая идея.
— Поселиться на вершине?
— Не просто на вершине, но я имею в виду совсем другое.
— Что же?
— Назвать дом «Левиафаном».
— Имя придумал Сэб.
— Не смеши. Твой брат даже не разговаривает. И не в состоянии удержать ручку в руках, чтобы написать хоть пару слов…
— В этом нет необходимости.
— Ах, да. Я забыла, вы же близнецы. И между вами существует кармическая связь… как утверждают мифические британские ученые, которых никто никогда не видел.
Кьяра слишком жестока для влюбленной женщины. Она разговаривает с Лео так, как будто хочет уличить его в чем-то, а это — неправильно. С сердечными друзьями не общаются подобным образом. Алекс, во всяком случае, не позволил бы себе… Но Кьяра — не Алекс, особым тактом она не отличается и роман с Лео (если это действительно роман) ни на йоту не изменил ее. Чувства других людей никогда ее особенно не волновали, исключение сестра делает лишь для серийных убийц. Ужасно, конечно, но такова репортерская сущность Кьяры. Ее не переделаешь.
— На твоем месте я бы не стал недооценивать Сэба, — примирительно хмыкает Лео. — Я не знаю, существуют ли британские ученые на самом деле, но связь существует точно. Как ее ни называй — кармической или какой-то другой.
— Очень бы хотелось поприсутствовать на сеансе этой связи.
— Тс-с, — Лео прикладывает палец к губам Кьяры. — Иногда желания исполняются в самый неподходящий момент.
— Нет, правда… Мне просто интересно, как все выглядит. Ты слышишь внутренний голос, и он принадлежит Сэбу?
— Не совсем. Иногда я вижу сны.
— И там есть Сэб?
— Только он и есть. Такой, каким он был до… болезни.
— Ты никогда об этом не рассказывал.
Значит, Сэба усадила в инвалидное кресло вовсе не травма, как думал Алекс. Активный образ жизни, спорт и прыжки с парашютом тут вовсе ни при чем. Хорошо бы еще узнать, что это за болезнь, хотя… Это сакральное знание ничего не даст Алексу, положение которого сейчас ничуть не лучше положения несчастного метеорологического брата. Он не может сдвинуться с места, он прикован к металлу, как Сэб прикован к своей каталке. Да, Алекс в состоянии говорить и даже кричать, но что толку в криках, если его никто не слышит?
— Случай не подворачивался. Но теперь, когда вы познакомились… Когда ты его увидела, а он увидел тебя…
— Это так важно, что он увидел меня?
— Важно.
— Он даже не отреагировал на мое присутствие, Лео.
— Боковой амиотрофический склероз, вот как называется болезнь.
— Это ни о чем мне не говорит.
— Паралич и последующая атрофия мышц, так будет понятнее? Сначала отказывают руки и ноги, а потом и все тело перестает слушаться. А потом наступает момент, когда ты не можешь произнести ни слова. Даже самого простого — «да», «нет», «больно»… Врагу не пожелал бы более мучительного существования.
— Горы — не слишком подходящее место для человека с подобным диагнозом, ты не находишь? Разве твоему брату не нужен квалифицированный медицинский уход?
Кьяра задает своему приятелю те же вопросы, которые задавал сам себе Алекс. Которые задал бы любой нормальный человек.
— Как давно… он болеет?
— Давно. Поначалу мы пытались бороться, спустили целое состояние на обследования и поддерживающую терапию в лучших клиниках. Я отдал бы и больше… Я отдал бы все, но есть ситуации, в которых деньги бессильны. И любое количество нулей в чековой книжке непринципиально. И это не поворот выключателя, Кьяра. Угасание растянулось на годы, и ждать конца осталось недолго.
Алекс готов расплакаться — вот черт! Сам нуждающийся в помощи, он корчится от жалости к малознакомому человеку, но Кьяру… Кьяру не пронять даже такой, полной скрытого отчаяния исповедью. Губы Лео вжимаются в затылок сестры, хорошо, что он не видит того, что видит Алекс, — улыбку.
Кьяра улыбается. Примерно так, как улыбалась, когда ловила на вранье своего малолетнего брата. Его вранье тоже было маленьким, смехотворным: отметки в школе, разбитая тарелка, бесхозная мелочь — монетки могли валяться в низкой вазе месяцами, но стоило Алексу сунуть их в карман, как тут же нарисовывалась Кьяра: «Это не ты взял двести лир?»
Нет.
Алекса выдают пылающие щеки, на всей земле нет ни одного мальчишки, кто краснел бы с такой готовностью. Но даже если бы его щеки оставались бледными, как десны мертвой мыши-полевки, Кьяра все равно вывела бы его на чистую воду. Она просто улыбнулась бы, как улыбается сейчас, — «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Против жала этой улыбки Алекс бессилен. Против нее не существует противоядия. Но Лео — совсем другой человек, и его история не идет ни в какое сравнение с детской историей о монете в двести лир. Почему его сестра улыбается?
— Как давно он болеет, Лео?
— Я не понимаю…
— Это же простой вопрос, не так ли? Речь идет о пяти годах? О десяти? Как долго он находится в таком состоянии? Не жизни и не смерти?
— Вот ты о чем. Последние четыре года.
— То есть еще до вашего переезда сюда?
— Да.
— И именно он настоял на том, чтобы дом назывался «Левиафан»?
— Да.
— Интересно, каким образом на этом мог настоять ведущий растительное существование человек? Ты ведь даже не знаешь, насколько хорошо он соображает. И соображает ли вообще.