В подполье встретишь только крыс
Шрифт:
О ст. 190-3 говорится: «Вполне в духе советского лицемерия статья даже не упоминала слово „демонстрация“, а говорилось в ней об „организации или активном участии в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок, или сопряженных с явным неповиновением законным требованиям представителей власти, или повлекших нарушение работы транспорта, государственных общественных учреждений или предприятий“. Поди докажи, что в СССР запрещены свободные демонстрации! Ложь, клевета! Запрещены только грубые групповые нарушения порядка. И в то же время любой советский человек, привыкший к поворотам дышла закона, отлично понимал, куда целит эта статья. По ней не только демонстрации становились преступлением, но и забастовки („нарушение работы государственных, общественных учреждений или предприятий“).
В. Буковский специально отмечает в своей книге то, что всех нас беспокоило тогда – трудность организации протеста против принятия этих статей. Он пишет: «Получался замкнутый круг. Явно покушаясь на конституционные свободы, формально (эти) статьи Конституции не противоречили – прямо утверждать, что они антиконституционные, было сложно. Уже такое утверждение было бы расценено как клевета. Доказать, что сами намерения властей, вводивших эти статьи, антиконституционны, можно было только после того, как станет ясна практика их применения. И то у властей каждый раз останется возможность утверждать, что нельзя обобщать отдельные случаи.»
Однако статьи эти обеспокоили всех настолько, что группа писателей, академиков и старых большевиков обратились в Верховный Совет с просьбой не принимать эту поправку к Уголовному кодексу В числе подписавших это письмо были даже такие известные люди, как композитор Шостакович, академики Астауров, Энгельгард, Тамм, Леонтович, кинорежиссер Ромм, писатели Каверин и Войнович. Тогда же впервые появилась подпись А. Д. Сахарова.
Письмо было составлено в осторожных выражениях и указывало лишь, что эти новые статьи «противоречат ленинским принципам социалистической демократии», «допускают возможность субъективной оценки, произвольного квалифицирования высказываний» и могут быть «препятствием к осуществлению свобод гарантированных Конституцией».
Впоследствии я узнал (не от Гинзбурга), что он приложил руку и к составлению указанного письма и особенно много сделал в отношении сбора подписей под ним. И везде его приход упреждался Эрнстом Генри с его грязной бумажкой. И везде он прозрачно намекал, что А. Гинзбургу доверять нельзя, что он может появиться с провокационными целями. Сколько вероятных подписей не появилось под письмом из-за этих предостережений – трудно сказать. Ох уж, мне эти «левые» советские журналисты, которых никогда не лишали возможности публиковаться и получать повышенные гонорары.
Расстались мы с Э. Генри врагами, хотя и не ссорились. Но каждый раз, когда он собирался к Алексею Евграфовичу, то предварительно звонил и спрашивал, не буду ли я у него. При этом заявлял, что видеть меня не хочет. Мне его видеть тоже не хотелось. Встречаясь на улице, мы «не узнавали» друг друга. Мне мое поведение понятно. Всю жизнь у меня было подсознательное неприятие некоторых людей. Что у него – ответная реакция на мое чувство или профессиональная (некорреспондентская) неприязнь?
После встречи с Э. Генри мне страшно захотелось увидеть А. Гинзбурга. Добровольский частенько называл его. Очень с большим уважением говорила о нем Вера Лашкова, с которой я познакомился сразу после возвращения из Крыма и которая уже кое-что писала мне на машинке. Вскоре они меня познакомили с Аликом. Первый взгляд разочаровывает: небольшой ростом, худой, щупленький мальчик, да еще застенчивый. Единственно, что производит хорошее впечатление – заразительный мальчишеский смех и умные, вдумчивые глаза. Но с каждой новой встречей он становился для меня все интереснее. Мальчик незаметно превратился в мужа. Между нами начала складываться дружба. Очень способствовало этому знакомство с его матерью Людмилой Ильиничной. Чувствовалась многолетняя взаимная дружба, любовь и забота друг о друге. И хотя жили они в неблагоустроенной комнате разваливающегося дома, было у них тепло… теплом душ. Это не могло не рождать уважения к обоим.
Мы встречались несколько раз. 26 декабря 1966 года я зашел к нему на работу – в русский литературный музей на Большой Якиманке. Мы пошли, разговаривая, по улицам. Перешли Крымский мост. Я был рядом с домом. Ему надо было возвращаться. Но еще многое не переговорено, и я решил его проводить через мост. Проводил. Но он не захотел остаться в долгу. И мы еще раз прошли по мосту. Остановились, долго говорили. Я попытался еще раз проводить его, но он воспротивился, заявил, что он уже опаздывает, что ему бежать надо. Я смотрел ему вслед. И как-то тоскливо стало на душе. Расставаясь, мы сказали друг другу «до свидания». Свиделись ровно через 8 лет. В конце января 1967 года сел в тюрьму он… на 5 лет. Через два с небольшим года сел и я… тоже на 5 с лишним лет.
Через Алика познакомился я с Юрой Галансковым. Был у него дома. И тоже видел исключительно душевные отношения в семье. Бытовые же условия еще хуже, чем у Алика. Юра жил в сенях, которые были утеплены и приспособлены для жилья. Мне очень жаль, что видел я этого высокого лобастого юношу с очень добрыми глазами всего один раз. Расставаясь, мы тоже сказали друг другу «до свидания». Но свидание так и не состоялось. Его судили одновременно с Аликом, Верой Пашковой и Добровольским. Осудили на 7 лет. Он умер в лагере после операции язвы желудка. Юра, по отзыву всех, кто знал ею ближе, чем я, был очень чутким, заботливым товарищем, добрым, благородным человеком и своеобразным, мужественным поэтом. Пухом земля тебе, мученик и герой правозащиты.
Так заканчивался 1966 год. У меня появлялось все больше друзей-единомышленников. Материальные вопросы тоже пока разрешились. Возвратившись из Крыма, я решил больше в магазин не ходить. Крымский опыт показал, что можно устроиться выгоднее. И я решил искать и в Москве овощную базу. Нашел совсем рядом с домом – у Киевского вокзала. Та же, что и в Ялте, коллективная сдельщина с месячным заработком от 160 до 200 рублей. Поступил. Начал работать. Удивительно похоже по обстановке на Ялту. Бригада почти такая же – 14 человек. Там было 12. Бывших зэков – 11 из 14-ти. Наименьший стаж и здесь у меня. Минимально, после меня, 4 года. А далее весь спектр. И 5, и 6, и 7, и 8, и 10, и 15. Работают и здесь дружно, организованно. Отлынивающих при коллективной сдельщине бригада не держит. Отношения в бригаде хорошие. Неуживчивых при коллективной сдельщине тоже не держат. Здесь не как в Ялте, бригада имеет почти открытые поборы с грузополучателей. В конце дня бригадир раздает нам, в зависимости от дневного дохода, от трех до пяти, иногда даже до семи рублей. Это сверх заработка. Чаевые, так сказать.
Партизанские бои
В новый 1967 год я вступил не прежним беспомощным одиночкой. Я уже был знаком и мог относительно свободно общаться с людьми, которые мыслят не по «предписанному», а по собственному разумению. Несмотря на это, достаточной активности я не проявлял. Вглядываясь теперь в прошлое, вижу себя тогдашнего как бы слоняющимся по глухим окраинам. Где-то кипят схватки, горят страсти, люди падают под ударами, а вокруг меня тихо, встречи с друзьями, журчание мирных бесед. Задумываюсь: от чего это так? Уже давно (по темпам тогдашней жизни) знакомы мне Алеша Добровольский, Володя Буковский; узнал я, хоть и недавно, Веру Лашкову, Алика Гинзбурга, Юру Галанскова. Как будто достаточно, чтобы глубже входить в их среду, включаться в работу. А между тем идет сбор подписей под письмом протеста против включения новых статей (190-1 и 190-3) в Уголовный кодекс, а я даже не знаю об этом. Эрнст Генри знает и в меру своих возможностей противодействует, а я провожу время в дружеских беседах.
Во второй половине января начинаются аресты. Среди арестованных мои новые друзья: Добровольский, Лашкова, Гинзбург, Галансков; Володя Буковский организует демонстрацию в их защиту. Арестовывают и демонстрантов, в том числе и Буковского, а я продолжаю беседовать, ничего не зная об этом. И когда, наконец, узнал, растерялся: что делать, чем помочь? И ответа не нашел. Нет, я не испугался. Почувствовал страшную боль и… пустоту. Я видел каждого из этих мальчиков, представлял их в тюрьме. И это было очень тяжко. Что-то надо было делать. А что – я не знал. И не научился у новых моих друзей. По тем коротким отрывочным разговорам с Володей и Аликом я смутно догадывался, что они люди иные, чем я. Но в чем эта разница, я не представлял.