В погоне за счастьем
Шрифт:
Работа оказалась куда более трудоемкой, нежели я ожидала. И к тому же она не имела ничего общего с редактированием. Мне (вмеесте с двумя другими помощницами Нэта) приходилось разбираться с тремя сотнями рукописей неизвестных авторов, что приходили в редакцию журнала ежемесячно. Издательский совет с гордостью заявлял о том, что каждая присланная рукопись «изучается с должным вниманием», но уже через пару месяцев мне стало совершенно ясно, что, по большому счету, моя работа заключается в том, чтобы говорить «нет». Время от времени мне попадались рассказы, в которых угадывался перспективный автор и даже талант. Но у меня не было права принимать его к публикации. Все, что я могла, это «отправить рукопись наверх», Нэту Хантеру, с восторженной рекомендацией — хотя и знала, что шансы на публикацию ничтожны.
Как и планировалось, «Увольнение на берег» появилось в сентябрьском номере журнала. Несколько моих коллег по редакции поздравили меня с этим событием. Издатель из «Харпер энд Бразерс» прислал милую открытку, в которой написал, что, когда у меня наберется книга рассказов, он с удовольствием рассмотрит ее для публикации. Позвонили из кинокомпании «ПКО», осторожно расспросив об авторских правах на рассказ, но потом прислали письмо, объяснив, что «романы военного времени уже неактуальны». Как и обещала, я отправила экземпляр журнала Рут в Мэн и нее восторженную открытку («Ты действительно хороший писатель… и этот читатель ждет новых рассказов.»). Эрик растратил почти всю недельную зарплату на праздничный обед в ресторане «21». А Нэт Хантер отметился приглашением на ланч! «Лонгшам».
Ну как, жалеешь о том, что согласилась на работу? — спросил он, когда принесли напитки.
Да нет, — солгала я. — А что, по мне видно, будто я жалею?
Ты слишком хорошо воспитана и вежлива, чтобы открыто демонстрировать недовольство. Но, как ты, наверное, уже поняла твоя работа не слишком-то творческая. Не могу сказать, что я нахожусь в более выгодном положении — но, по крайней мере, я не стеснен в средствах, что позволяет мне приглашать на ланч писателей… тебя, например. И раз уж мы заговорили об этом: где твой следующий рассказ?
В процессе, — сказала я. — Просто работа затянулась дольше, чем я ожидала.
Вы ужасная лгунья, мисс Смайт.
Конечно, он был прав. Моя ложь была очевидной. И у меня никак не клеился мой новый рассказ… хотя я и знала, о чем хочу писать. Это была сказка восьмилетней девочки, которая прово летние каникулы с родителями в Мэне. Она их единственный ребенок: избалованный вниманием, ни в чем не знающий отказа… но в то же время она сознает, что ее родители не слишком-то любят друг друга и она — единственная ниточка, что связывает их. Однажды, когда между родителями вспыхивает очередной скандал, она сбегает из их летнего домика на побережье. Свернув в сторону от пляжа, она идет незнакомой дорогой и оказывается в густой чаще. Заблудившись, она всю ночь бродит по лесу, а утром ее находит полиция. Она испугана, но цела и невредима. У нее происходит трогательная встреча с родителями. Все плачут. На день-два в семье воцаряется полная гармония. Но вот родители снова начинают ссориться, и она опять сбегает в лес. Потому что до нее доходит: пока она в опасности, родители вместе и забывают о вражде.
У меня даже название было готово: «Заблудившаяся». В голове был выстроен и примерный план повествования. Чего не было — так это воли и желания сесть и написать рассказ. Работа в журнале все больше тяготила меня. Каждый вечер я приезжала домой в семь, выжатая как лимон. После восьмичасового чтения чужих историй мне меньше всего хотелось садиться за свою. Так что я начала привычную игру в «откладывание на завтра» — сейчас у меня нет сих даже на то, чтобы открыть машинку, поэтому завтра встану в шесть утра и до работы напишу три сотни слов. Но утром зво будильник, и я переворачивалась на другой бок и спала до подовины девятого. Возвращаясь вечером домой, я опять чувствовала себя разбитой и думать не могла о своем рассказе. Бывали вечера,
После этого я принимала решение отправиться на прогулку. Или выпить кофе в кафе «Реджио» на Бликер-стрит. Или же съездить в музей Метрополитен. Или сходить на утренний сеанс в кинотеатр «Аполло» на 42-й улице, на какой-нибудь зарубежный фильм. Среди неотложных мероприятий всплывал вдруг и поход в прачечную. Или любая другая работа по дому, которая отвлекла бы от пишущей машинки.
Так продолжалось несколько месяцев. Каждый раз, когда Эрии спрашивал, как продвигается работа над рассказом, я говорила, что все идет по плану, хотя и не так быстро. Он молчал, зато красноречив был его скептический взгляд. Конечно, он понимал, что я обманываю его. И это лишь усугубляло мое чувство вины, поскольку я никогда не обманывала брата. Но что я могла ему сказать? Что потеряла всякую веру в свои способности, что не могу заставить ceбя сложить предложение, не говоря уже о целом рассказе? Или что теперь мне совершенно ясно, что я писатель одного рассказа и больше мне нечего сказать людям?
В конце концов я все-таки призналась Эрику. Это был День благодарения 1946 года. Как и в прошлом году, мы с братом встретились за ланчем «У Люхова». Только на этот раз я не была влюблена. Вместо этого меня терзали разочарования: в работе, в жизни… и, что самое ужасное, в себе.
Как и в прошлом году, Эрик заказал бутылку игристого вина. Когда официант наполнил бокалы, Эрик провозгласил тост:
За твой будущий рассказ.
Я опустила свой бокал и расслышала собственный голос:
Нет никакого рассказа, Эрик. И ты это знаешь.
Да. Я знаю.
Ты давно об этом знаешь.
Он кивнул.
Тогда почему молчал?
Потому что все писатели знают, что такое творческий кризис. И это совсем не то, о чем хочется говорить с кем бы то ни было.
Я чувствую себя неудачницей, — сказала я, сглотнув подступивший ком.
А вот это глупо, Эс.
Может, и глупо, но это правда. Я провалила свою карьеру в «Лайф». Мне не следовало соглашаться на работу в «Субботе/Воскресенье». А теперь я еще и не могу писать. И весь мой литературный багаж будет состоять из одного-единственного рассказа, опубликованного, когда мне было двадцать четыре.
Эрик глотнул вина и улыбнулся:
Ты думаешь, в этом есть хоть немного мелодрамы?
Я хочумелодрамы.
Хорошо. Только я предпочитаю тебя в образе Бет Дэвис, а не Кэтрин Хепберн.
Господи, ты говоришь, как он.
Все еще думаешь о нем?
Только сегодня.
Кажется, сегодня годовщина.
Я поморщилась:
Очень тактично с твоей стороны.
Ты права. Извини.
Иногда ты бываешь жесток ко мне.
Только потому, что ты сама слишком жестока к себе. Как бы то ни было, это не критика. Всего лишь конструктивное поддразнивание: попытка взбодрить тебя. В общем, хватит истязать себя мыслями о том, что ты не можешь писать. Если тебе есть о чем писать, пиши. Если нет… это тоже не конец света. По крайней мере, я так для себя решил с недавних пор.
Ты ведь не отказался от своей пьесы?
Он уставился в свой бокал, потом (как всегда) потянулся за сигаретой и спичками. Закурил, но по-прежнему избегал смотреть на меня.
Нет никакой пьесы.
Я не понимаю…
На самом деле все очень просто. Пьесы, которую я писал последние два года, не существует.
Но почему?
Потому что я так ничего и не написал.
Я попыталась скрыть свое потрясение. Мне это не удалось.
Совсем ничего? — тихо спросила я.
Он закусил губу.