В поисках Ханаан
Шрифт:
В тот день Зоя Петровна, привычно сетуя на неаккуратность дочери, перестилала Симочкину постель. Под полосатым матрацем с узором вмятин, повторяющим переплетения панцирной железной сетки, она обнаружила журнал «Коммунист». В первый миг ничего кроме изумления не испытала. Она выписывала этот журнал по долгу службы. Иногда, готовя очередную передовицу, вырезала из какой-нибудь статьи целые куски и вклеивала в текст, чему редакционная машинистка, по простоте своей называвшая их заплатами, несказанно радовалась, восторгаясь четкостью печати и как бы прозрачно намекая на путаный почерк Зои Петровны. Симочка к «Коммунисту»
Оказалось, что за переплетом, прошитым суровыми нитками, скрывались листы, отпечатанные на машинке. Это была почти нечитабельная копия, оригинал которой, очевидно, был отпечатан на неисправной пишущей машинке, с выпрыгивающими из строк литерами «а» и «е». Зое Петровне даже пришлось подойти к окну. Когда эти едва видимые буквы начали слагаться в слова, ее окатила ледяная волна ужаса. Она держала в руках самиздатовскую рукопись «Троцкий о Сталине».
— Откуда это у тебя? — накинулась она на дочь.
— А что? — Симочка вздернула плечами и тотчас перешла в наступление: — Хватит! Из-за таких, как ты, все и произошло. Как вы могли допустить до этого? Ходили на парады, хлопали в ладоши. Пели: «Я другой такой страны не знаю, где так счастлив был бы человек». А в это время в застенках… — Симочка поперхнулась от крика.
Лицо Зои Петровны пошло багровыми пятнами. Она подошла к шкафу, достала из-под белья початую пачку папирос «Беломорканал». «Опять сорвалась», — угрюмо подумала Зоя Петровна, не раз дававшая себе слово бросить эту пагубу, к которой пристрастилась в войну. Табака у нее тогда и в помине не было. Приходилась курить паклю, которой в избах прокладывали пазы между бревен.
Разминая между пальцами папиросу, думала о том, что дочь, в сущности, права. Да, молчала. И дальше будет молчать. Больше того, своим молчанием, своей безотказностью заслужила и нынешнюю должность, и отдельную большую комнату на третьем этаже. Разделив ее фанерной перегородкой, она выкроила для Симочки отдельную спальню. После всех ремонтов и перестроек получилась вполне уютная квартирка. Правда, с печным отоплением. И ей зимой приходилось таскать из сарая по лестнице торф и дрова. Но зато у Симочки появился свой угол.
С губ Зои Петровны чуть было не сорвалось: «Все, что имеешь, заработано моим молчанием». Но вовремя сдержалась. Болтовню о разоблачениях и новой жизни она не ставила ни в грош. Не желала ни вникать, ни вдумываться. Давно приняла за правило — не высовываться и плыть по течению. Тем более на такой опасной работе, как в газете. — Не смей ни во что вмешиваться, — глухо сказала она, чиркнула спичкой, глубоко затянулась и почувствовала, как закружилась голова. — Ты не знаешь, с кем имеешь дело, сколько вокруг доносчиков и шептунов. Увидишь, все рано или поздно вернется на круги своя. И тогда многие головы полетят с плеч.
А в мыслях было только одно: «Откуда это у нее?» Она ни на секунду не сомневалась, что у Симочки все эти рассуждения не собственные, а наносные, навеянные чьим-то влиянием. Но чьим? В Поле Квитко Зоя Петровна была уверена. Уравновешенная, из семьи, где все заботы сосредоточены лишь на том, как бы получше устроиться и окружить себя родней. Нет. Это не она. Но кто же?
Началась мелочная тайная слежка с лихорадочным перетряхиванием
Услышав это, Зоя Петровна покрылась испариной. Ее охватил панический страх. Она начала выкуривать в день по пачке «Беломора», не спать ночами и неотступно следить за дочерью. Подгадывая к концу Симочкиных уроков, заходила в парадную дома, стоящего напротив школы, поднималась по стертым, сбитым во многих местах мраморным ступеням на самый верхний, третий этаж, откуда открывался обзор на окрестные улицы и близлежащий парк, садилась на краешек подоконника. И, неотступно наблюдая через треснувшее грязное стекло за дубовыми, обитыми медными нашлепками дверями школы, нервно курила.
Она прозрела именно здесь, в затхлом углу, воняющем кошачьим выгулом. Ее дочь, выйдя из школы, завернула за угол и пошла в сторону парка. И тут Зоя Петровна заметила Георга Шульца. Он сидел на садовой скамье, рядом с заброшенной клумбой, в центре которой, как обрубок, высился пустой постамент.
От неожиданности она поперхнулась дымом и закашлялась. Еще совсем недавно с именем этого человека у нее вставало и заходило солнце. Они не виделись с весны, с той поры как его перевели в Белоруссию. Зоя Петровна почувствовала сильный озноб, и чтобы унять дрожь, обхватила себя руками. Ей нестерпимо захоте-лось кубарем скатиться вниз по лестнице. Броситься через дорогу, наперерез маши-нам. А там, через калитку, в парк.
«Стоп, — приказала она себе, глубоко затянулась и крепко сцепила зубы, — забудь раз и навсегда. Женат он или свободен. Это не для тебя», — и закрыла глаза. А когда открыла, то увидела, что Симочка, закинув руки Шульцу на плечи и поджав ноги, повисла у него на шее. А он, обняв ее, кружится, точно с маленькой, на одном месте, и опавшие багровые листья клена маленькими огненными вихрями мечутся вокруг его ног.
Зоя Петровна несколько секунд бессмысленно смотрела через мутное, в разводах, стекло. Но тут горячий пепел упал ей на колено. Она рывком подхватила сумку и помчалась в сторону парка. Клетчатое пальто дочери маячило у нее перед глазами. Они шли не спеша, в ногу. Симочка, повиснув на руке Георга, заразительно смеялась. Боковым зрением Зоя Петровна в руке у Шульца отметила Симочкин портфель. И этот портфель, который она купила дочери, выстояв громадную очередь, почему-то резанул Зою Петровну точно нож. Нагнав, она отшвырнула Симочку, прокричав сдавленным голосом: «Дрянь!». Дочь, по-щенячьи взвизгнув, отскочила в сторону.
— Что вам от нее нужно? Она еще ребенок, не смейте подходить к моей дочери! — хрипло, с угрозой сказала Зоя Петровна, обернувшись в сторону Шульца, и до-бавила, точно припечатала: — Запрещаю.
Симочка, глядя на мать горящими взрослой женской ненавистью глазами, выкрикнула: «Ненавижу тебя!». И убежала вглубь парка.
— Я приехал попрощаться, — невнятно сказал Шульц и, сгорбившись, пошел к чугунным воротам.
Оттуда начиналась улица, упирающаяся в остов кафедрального собора.