В поисках Ханаан
Шрифт:
А в день, когда Симочке стукнуло пятнадцать, Георг прислал с шофером подарок — дамский велосипед. Сняв вощеную бумагу и увидев блестящий никель рамы, пеструю сеточку, прикрывающую заднее колесо, Симочка побледнела от восторга.
И начались ее воскресные убеги вместе с Шульцами за город. Вилик и Георг заезжали за ней чуть ли не на рассвете, когда город еще спал. Симочка, которую обычно было не добудиться, уже поджидала их во дворе, переминаясь от нетерпения с ноги на ногу. Зоя Петровна стояла рядом и, перебарывая в себе тревогу, наспех давала ей последние наставления, а после, выйдя из ворот, глядела им вслед.
Как в случае с Дашей, Симочка быстро и безошибочно нащупала в Георге слабую струну и вскоре начала им вертеть, напропалую кокетничая и капризничая. Зоя Петровна конфузилась, считая, что Симочка переступает границы приличия. То и дело резко одергивала ее. Пыталась всучить Шульцу деньги за подарки.
— У вас очаровательная дочь. Это наваждение. Смотрю на нее, а перед глазами моя сестра Ева: такие же зеленые глаза, кудри и носик уточкой. Она ужасно страдала из-за своего носа. Он ей казался безобразным. На ночь она надевала на него бельевую прищепку. У нее были три страсти — наряжаться, читать романы и выступать перед публикой. За взрывной, своевольный характер мы дразнили ее фейерверком. Она была страшной кокеткой. Вокруг нее всегда кружились кавалеры. В восемнадцать лет Ева выскочила замуж за врача из Гамбурга, хотя родители пытались отговорить ее от этого брака. В конце концов, папа сдался, сказал: «Абсолво тэ» — отпускаю тебя — и расплакался. Евин муж оказался заядлым сионистом. Мама во время семейных обедов сажала между нами Курта, потому что мы с Евиным мужем вечно спорили. После свадьбы они уехали в Палестину.
— Сестра уцелела? — глухо спросила Зоя Петровна.
— Нет, — отрывисто выдохнул Шульц. — Ей там быстро все надоело. Она начала хандрить: тяжелый климат, грязь, глушь, ни театра, ни развлечений. И настояла на своем — они вернулись и осели в Гамбурге.
— В Гамбурге? — переспросила Зоя Петровна, превозмогая себя и чувствуя, как по телу у нее пробежала крупная дрожь.
— Что с вами? — всполошился Георг.
— Не волнуйтесь. Это последствие малярии, — она слабо улыбнулась.
— Вы слишком много работаете, — Шульц забарабанил пальцами по столу. — Я не устаю поражаться вашему народу. Среди русских столько красивых женщин, но все они выглядят измученными и забитыми. Это традиция или последствия войны? Для меня это дико. У нас в доме маме и Еве не было отказа ни в чем. В воскресенье по дороге из кирхи мы обязательно покупали маме цветы, — Шульц на миг задумался, вздохнул и перевел разговор на Симочку. — Дайте возможность вашей дочери стать настоящей женщиной. У нее будет много поклонников.
— Вы считаете ее легкомысленной? — вспыхнула Зоя Петровна.
— Нет. Она женщина по своей сути, и этим все сказано. Как говорил мой папа, экс унгвэ леонэм — льва видно по когтям. Посмотрите, как она охорашивается перед зеркалом, как помыкает моим сыном. Просто вы с ней совершенно разные, в этом все дело, — Шульц покачал головой. — У нее рот создан для улыбки. А вы требуете от нее, чтоб она жила как вы, сцепив зубы. Но разве вам самой не в тягость такая жизнь?
Зоя Петровна промолчала. Но про себя подумала, что лучше готовить к трудностям с детства, потому что вряд ли Симочку ожидает легкая жизнь. И когда внезапно грянет беда, она не должна застать дочь врасплох.
В том, что беда рано или поздно должна грянуть, Зоя Петровна не сомневалась ни минуты, ведь мир полон опасности и ненависти. А она, Зоя Петровна, не вечная.
Под напором Симочки Зоя Петровна начала изредка приглашать Шульцев на чай с яблочным рулетом, начиненным изюмом, корицей и орехами, который ей неизменно удавался. Шульц-старший упорно называл его штруделем и говорил, что своей хрупкой, поджаристой корочкой он напоминает ему мамин.
Несколько раз Георг звал Зою Петровну в театр, но она, опасаясь встречи с сослуживцами, под выдуманными предлогами отказывалась.
— Вам не кажется, что для свободного человека вы слишком трусите? — однажды, словно мимоходом, уколол ее Шульц.
Зоя Петровна в ответ лишь молча пожала плечами. Нет. Она так не думала. В ее глазах это была элементарная предосторожность, а не трусость. А свобода… Ну что такое свобода? Пустой звук. Человек попадает в зависимость от обстоятельств еще до своего рождения. Не зря его сразу обвивают свивальником, чтобы тотчас понял, что его ждет. Да и кому нужна вольница, если она разъединяет людей, внося в их жизнь смуту и беспорядок? Разве не желание быть независимой толкает ее дочь на отъезд? Другое дело — долг. Это покрепче любых канатов. Потому-то ей и не нужно ничьей больше любви, кроме Симочкиной.
Но настал день, когда Зоя Петровна поняла, что заблуждалась. Понимание настигло ее на вокзале, в суете толпы, среди громыхания поездов, рева репродуктора и окриков носильщиков: «Поберегись!». Оно обрушилось внезапно, как обрушивается несчастье.
В тот день Даша уезжала погостить к своей сестре, жившей недалеко от Минска. И Зоя Петровна вызвалась ее проводить. Когда, груженная
Зоя Петровна сгорала от стыда, но была не в силах отвести от них глаз. Она неотрывно смотрела, как Георг, обхватив голову жены обеими руками и чуть запрокинув назад, с плотской жадностью целует в губы. И та, покоряясь его страсти, прижалась к нему всем телом, но потом, опомнившись, начала вырываться, шутливо похлопывая мужа снятой с руки кожаной перчаткой.
Вилик, высокий, подростково-сутуловатый, стоял поодаль, еще больше сгорбившись от смущения, и смотрел в другую сторону, точно не имел никакого отношения к этим двум, откровенно целующимся на глазах у всех, как в иностранном фильме. «А ведь эта женщина не любит ни его, ни сына. Она просто играет в любовь. Потому бывает тут лишь наездами», — недобро подумала Зоя Петровна. Представила на миг, что это ее Шульц целует с такой неистовостью. Ей внезапно стало душно. Выпустив из рук один из Дашиных узлов, она расстегнула ворот пальто, хотя мороз стоял нешуточный, под двадцать градусов, вдохнула пропахший паровозной гарью воздух. И почувствовала, как глубоко внутри что-то царапает и саднит, точно там поселился маленький хищный зверек.
С этого дня Зоя Петровна объявила самой себе беспощадную войну. Отменены были всякие совместные чаепития, встречи, прогулки. И Симочке строго-настрого запретила приглашать Шульцев в дом. А когда дочь встала на дыбы и потребовала объяснения, Зоя Петровна коротко отрезала: «Так надо». А что ей оставалось делать? Не могла же она пуститься с Симочкой в постыдную откровенность, да еще на такую тему, как внезапно свалившаяся на нее, сорокалетнюю, почти уже пожилую женщину, страсть. Она вообще избегала в разговорах с дочерью всего, что могло хоть как-то коснуться отношений между мужчиной и женщиной. Даже о женском, сокровенном, что не могло не волновать Симочку, говорила в случае крайней необходимости. И то коротко, сухо, нехотя, точно сквозь зубы. И строго следя за собой, делала все, чтобы Симочка не видела ее голой: переодевалась за приоткрытой дверцей шкафа, на ночь надевала длинную, чуть не до пола, рубаху и никогда не брала с собой дочь в баню, а купала дома, в корыте, отговариваясь инфекцией, духотой, простудой и стоянием в длинной очереди. Когда подросшая Симочка взбунтовалась против корыта, стала водить ее в баню, покупая билет в отдельный номер, хотя стоило это чуть ли не вдвое дороже. И там, нацепив на себя халат, растирала до красноты шершавой мочалкой, намыленной желтым банным мылом, нежную Симочкину кожу, невольно отмечая про себя камешки крохотных грудок, напрягающиеся от любого прикосновения розово-палевые соски, стройные длинные ножки, а между ними мысик с робким золотисто-курчавым нежным пушком. Случалось, Зоя Петровна уличала себя в том, что, доходя до этих частей тела дочери — мыска и грудок, испытывала щемящую сладость внизу живота, отмечая краешком сознания, как дочь невольно вздрагивает и ежится от этих ласкающих настойчивых прикосновений, как на ее еще по-детски тонких руках высыпает частая сыпь зябких пупырышков. И тогда, пугаясь темного животного начала, что в ней внезапно просыпалось, нервно швыряла Симочке мочалку и, прикрикнув на нее: «Не стой как засватанная! Мойся сама! Ты уже взрослая», — уходила в предбанник.
В тринадцать лет, когда у Симочки должны были начаться месячные, Зоя Петровна прокипятила старую, отжившую свой век простыню, прогладила ее горячим утюгом с двух сторон и, аккуратно разрезав на куски, сложила стопкой в шкаф. Коротко, не вдаваясь в подробности, сказала дочери:
— У тебя скоро начнется кровотечение, — и жестом показала откуда. — Я приготовила прокладки, они на бельевой полке, в шкафу.
Зоя Петровна раз и навсегда запретила себе не только видеться с Георгом Шульцем, но даже думать о нем. Но ей суждено было стать свидетельницей того, как он, точно опытный канатоходец, понадеявшийся на свои силы, внезапно потерял равновесие и сорвался. Может быть, его погубило то, что он долгие годы жил с сознанием, что рано или поздно это должно случиться? Или устал балансировать на невидимой глазом грани?