В поисках Ханаан
Шрифт:
Как ни странно, но упоминание о злосчастных книжках-малышках вывело Шульца из состояния невозмутимости. Он вдруг встал, пересек комнату, подошел к столу, навис над опешившей Клещихой и раздельно произнес:
— Зоя Петровна — прекрасный учитель. Мой сын проучился у нее четыре года. А эти книжки — настоящая педагогическая находка.
Зоя Петровна вышла из учительской взвинченная и разгоряченная. Шульц в гардеробе вежливо подалей пальто, от чего с непривычки она смутилась, долго путалась и никак не могла попасть в рукав.
— Вы слишком близко принимаете к сердцу эту историю, — с покровительственной небрежностью
И без того раздосадованная Зоя Петровна метнула в его сторону яростный взгляд, ни слова не говоря, ринулась к выходу. Но он нагнал, услужливо распахнул дверь, и они вместе вышли на улицу.
Стоял знобкий весенний вечер. Но уже сладко пахло липовыми почками и молодой травой.
— Кстати, мой совет — будьте осторожны с завучем. Она предана своему делу. Слишком предана, — он неопределенно усмехнулся. — Вы понимаете, что я хочу сказать, — подчеркнул Шульц голосом.
Несколько минут они шли молча. И вдруг он задумчиво произнес:
— До войны это была лучшая мужская гимназия в городе. Здесь учились мой сводный брат Курт и я.
Она от неожиданности запнулась, и он придержал ее за локоть.
— Раньше в вестибюле висела мраморная доска с фамилиями отличников. Среди них был Курт. Он закончил первым в выпуске. Отец страшно гордился им. Ставил брата мне в пример. Но в седьмом классе я увлекся политикой, стал заядлым социалистом. Мне было не до гимназии. На поверку оказалось, что прав я, а не отец. Учеба ничего не значит. В жизни главное — умение выжить и приспособиться.
— Значит, вы местный? — вырвалось у нее.
— Я тут родился. Мой отец преподавал в здешнем университете латынь и римское право. Мы жили на Каштановой улице. Теперь в нашем доме архив. Я так рвался сюда, а когда приехал — не нашел ни родных, ни близких, ни одного знакомого лица. Даже могилы дедушки и мамы и те разрушены. Знаю, о чем вы сейчас подумали, — он исподлобья посмотрел на Зою Петровну. — Для вас эти люди — немцы, фашисты. Для меня — моя семья, Курт, мои друзья. Я рос среди них. Это часть моей жизни. По матери я еврей. То есть для газовой печи я стопроцентный еврей, но во всем остальном — немец.
Зоя Петровна нервически дернулась, силясь что-то сказать.
— Пошли через парк, — предложил он. — Позвольте, — и взял ее под руку.
Зоя Петровна смутилась, съежилась — уже лет десять не ходила ни с кем под руку. Она шла рядом, ощущая через вытертое сукно пальто тепло его руки и чувствуя, как горят левая щека и ухо, обращенные к Шульцу. В закатном небе на фоне голых деревьев четко вырисовывался остов полуразрушенного кафедрального собора.
— Не могу на это спокойно смотреть, — Шульц кивнул на остов кирхи. — Когда я приехал и увидел на месте собора руины, то просто обезумел. Теперь притерпелся — окна моего кабинета выходят прямо на него, — Шульц невесело усмехнулся, искоса посмотрел на Зою Петровну. — Не хочу вас обидеть, но скажите откровенно, — произнес он извиняющимся голосом, точно заранее прося прощения, — почему приезжие все еще относятся к этому городу как завоеватели? Прошло столько лет после войны! Или Карфаген должен быть разрушен до основания? Но ведь история намертво связывает побежденного и победителя, — он умолк на миг, пытаясь подобрать подходящие слова. — Только для легионеров и безродных бродяг главное в жизни — разбить бивак и сварить похлебку.
— Вам приходилось голодать? — внезапно
— Вы сейчас ненавидите меня как немца или бывшего буржуя? Или за все вместе взятое?! — он снисходительно улыбнулся. — Не смущайтесь! Я привык. Это присуще человеку — втискивать мир в рамки понятий, которые ему вдолбили.
— Никто ничего мне не вдалбливал, — резко ответила Зоя Петровна.
— То есть вы считаете себя свободным человеком? — усмехнулся он.
— Конечно, — ей хотелось как можно быстрей скомкать этот опасный разговор.
Внезапно Шульц рассмеялся:
— Мне это напоминает историю с маминым бедным родственником-портным. Дело в том, что у нас была странная семья — помесь маминого еврейского духа, немецких традиций и римского права, насаждаемых папой. Отец не наказывал нас, но стоило кому-нибудь провиниться, как на наши бедовые головы начинали сыпаться латинские изречения. По воскресеньям мы ходили с ним в кирху. В то же время дедушка, мамин отец, учил меня Талмуду. На Пурим и Песах мы с ним посещали еврейский сиротский дом, чтобы сделать мицву. Погодите, как перевести это слово? — он запнулся и потер лоб.
— Доброе дело, — подсказала Зоя Петровна и осеклась.
— Откуда вы знаете? — поразился Шульц.
— Мы… Мы жили по соседству с евреями, — смутившись, ответила она.
— Так вот, мне шили у этого портного одежду. Считалось, что тем самым мы его поддерживаем материально. А он, чувствуя себя обязанным, старался как можно больше сэкономить материала. И всегда все заужал: куртки, брюки, пиджаки. В нашей семье это знали. Обычно дедушка приходил на последнюю примерку. Этот портной напяливал на меня очередной костюм, и я стоял не шевелясь, как оловянный солдатик. При этом дедушка делал мне страшные глаза. Лет до десяти я считал, что это в порядке вещей, когда, надев костюм, нельзя поднимать руки и бегать. Так и с нашими понятиями. На нас их напяливают, и мы живем, боясь вдохнуть полной грудью, потому что кто-то нам делает страшные глаза. Согласны?
— Вы забываете, я получила другое воспитание, — сухо ответила она.
— Знаю. Пионерский отряд, комсомольская ячейка, собрания…
Ей послышалась насмешка в его голосе. Она искоса посмотрела на него. Лицо Шульца было непроницаемо и серьезно.
— А не попробовать ли вам себя в журналистике? У вас хорошее бойкое перо, — вдруг оживился он. И эта внезапно пришедшая ему на ум мысль целиком захватила его. — Сейчас как раз формируется редакция новой газеты. Могу дать вам рекомендацию.
— Это не для меня, — Зоя Петровна скептически поджала губы.
Они молча дошли до кованых ворот, случайно уцелевших во время бомбежки. Шульц попрощался, вежливо приподняв шляпу, и пошел, чуть косолапя и загребая носками ботинок прошлогоднюю листву.
Эта встреча оставила у Зои Петровны смутное ощущение беспокойства. Через месяц, на родительском собрании, едва заметив в дверях высокую поджарую фигуру Шульца, она отвела взгляд. Но он, пройдя вдоль ряда, сел сзади нее, вытянув ноги в проход. Она, отметив про себя его почти новые, хорошей кожи коричневые ботинки, инстинктивно подвинулась к стене и задвинула свои много раз чиненные туфли под парту. «А он не бедствует», — с каким-то непонятным для себя ожесточением подумала Зоя Петровна и бросила на него косой взгляд.