В поисках любви
Шрифт:
— И в ответ, понятно, каждый раз будем слышать «нет», — как, безнадежно глядя на меня, заключила Линда.
На лето тетя Сейди сняла меблированный дом неподалеку от Белгрейв-сквер. Дом, до того безликий, что он не оставил по себе ни малейшего следа в моей памяти — помню только, что из моей спальни открывался вид на печные трубы с нахлобучками и что знойными летними вечерами я садилась у окна, глядела, как реют в воздухе ласточки, непременно парами, и сентиментально вздыхала о том, что у меня пары нет.
Для нас это было, честно говоря, прекрасное время, хотя причиной радостного настроения служили, по-моему, не столько сами балы, сколько тот факт, что мы взрослые и что мы в Лондоне. Наслаждаться балами сильно мешала одна их принадлежность, именуемая
Тони доучивался в Оксфорде, отбывая последний триместр, и появился в Лондоне лишь под самый конец сезона.
Присмотр за нами осуществлялся, как и следовало ожидать, с викторианской неусыпностью. Тетя Сейди и дядя Мэтью в буквальном смысле слова не выпускали нас из поля зрения, если не одной из них, так другого; тетя Сейди любила прилечь среди дня, и дядя Мэтью с полным сознанием важности своей миссии брал нас с собой в палату лордов, отводил на галерею для пэресс, а сам на задней скамье напротив предавался объятьям Морфея. Когда же он бодрствовал в парламенте, что случалось нечасто, то становился сущим наказаньем для партийных организаторов: никогда два раза подряд не голосовал с одной и той же партией, непросто было и уследить, в каком направлении работает его мысль. Так, например, он голосовал за применение стальных капканов, за виды спорта, сопряженные с умерщвлением животных, за скачки с препятствиями, но — против вивисекции и вывоза старых лошадей в Бельгию. Значит, у него есть на то свои резоны, тоном, не допускающим возражений, отвечала тетя Сейди, когда мы начинали прохаживаться по поводу его непоследовательности. Мне почему-то нравились эти послеполуденные дремотные часы под сумрачными готическими сводами, нравилось слушать этот невнятный, неумолчный говор и наблюдать эти ужимки и коленца, а когда удавалось изредка расслышать чье-нибудь выступление, оно, как правило, оказывалось интересным. Линда их тоже любила; она витала далеко, поглощенная своими мыслями. Когда наступало время чаепития, дядя. Мэтью пробуждался, вел нас в парламентскую столовую пить чай с намасленными булочками, а потом отвозил домой отдыхать и одеваться на танцы.
Дни с субботы по понедельник семейство Радлеттов проводило в Алконли, куда их вез громадный, небезопасный для тех, кого укачивает, «даймлер», а я — в Шенли, где тетя Эмили и Дэви нетерпеливо ждали подробного отчета о том, что случилось с нами за неделю.
Пожалуй, главным, что занимало нас в те дни, были наряды. Линде понадобилось всего несколько раз побывать для наметки глаза на показе мод, после чего она все отдавала шить миссис Джош и, право, не знаю, каким образом, но получалось всегда свежо и очаровательно, чего мне достичь не удавалось, хотя мои туалеты, купленные в шикарных магазинах, стоили раз в пять дороже. Лишнее подтверждение того, говорил Дэви, что либо ты одеваешься в Париже, либо — уж не взыщи, как повезет. Было у Линды одно особенно умопомрачительное бальное платье, сшитое из массы светло-серого тюля и длиною до самых пят. Платья тем летом еще носили, большей частью, короткие, и явление Линды в нескончаемых ярдах тюля производило повсюду фурор, один только дядя Мэтью решительно его не одобрял, ссылаясь на то, что лично знает три случая, когда женщины сгорели заживо в тюлевых бальных платьях.
Это платье и было на ней, когда Тони, в шесть утра при чудесной июльской погоде, в павильоне на Баркли-сквер, сделал ей предложение. Он приехал из Оксфорда недели за две до того, и скоро сделалось ясно, что ни на кого, кроме нее, он смотреть не хочет. Он исправно ходил на те же балы, что и она, и, два-три раза пройдясь в танце с другими, вел ужинать Линду, а потом уже до конца вечера неотступно держался при ней. Тетя Сейди как будто ничего не замечала, но для всех прочих в кругу дебютанток исход дела был предрешен, вопрос был лишь в том, где и когда Тони сделает предложение.
Бал, выплеснувший их к нам (происходило это в прелестном старом павильоне на восточной стороне Баркли-сквер, теперь его снесли), готовился испустить дух — сонные ритмы плыли от музыкантов по опустелым залам, бедная тетя Сейди клевала носом, сидя на золоченом стульчике и ужасно томясь по своей постели, рядом с ней, продрогшая и смертельно усталая, изнывала я; все мои кавалеры разошлись по домам. Давным-давно рассвело. Линда который час где-то пропадала, никто в глаза не видел ее с самого ужина, и тетя Сейди, борясь с неодолимой сонливостью, тревожилась и начинала сердиться. К ней уже закрадывалась мысль, что Линда совершила непростительное прегрешенье и махнула в ночной клуб.
Внезапно музыканты оживились, грянул «Джон Пил», предвещая, что в завершенье последует «Боже, храни короля», и по залу туда-сюда понеслись вскачь Линда в сером облаке тюля и Тони; с одного взгляда ее лицо все нам сказало. Мы влезли в такси следом за тетей Сейди (она никогда не позволяла себе задерживать на ночь шофера), мы ехали, плеща по лужам, мимо толстых шлангов, поливающих улицы, мы поднялись по лестнице к себе в комнаты — и все без единого слова. Солнце тронуло косыми неяркими лучами нахлобучки на трубах, когда я отворила окно. Не в силах думать ни о чем от усталости, я рухнула в постель.
После танцев нам разрешалось поздно вставать, хотя тетя Сейди в девять часов всегда была на ногах и отдавала распоряжения по хозяйству. Когда сонная Линда в то утро спускалась по лестнице, дядя Мэтью встретил ее грозным рыком из холла:
— Только что звонил этот немец поганый, Крисиг, хотел с тобой говорить. Я велел ему убираться к чертовой матери. Я не желаю, чтобы ты связывалась со всякой немчурой, поняла?
— Но я уже связалась, — небрежно, с деланным равнодушием уронила Линда, — видишь ли, я с ним обручена.
При этих словах из своей маленькой гостиной на первом этаже выскочила тетя Сейди и, взяв дядю Мэтью за руку, увела его прочь. Линда заперлась у себя в спальне и проплакала целый час, а мы с Джесси, Мэттом и Робином строили тем временем в детской предположенья о дальнейшем развитии событий.
Помолвка вызвала сильнейшее противодействие не только со стороны дяди Мэтью, который был вне себя от разочарования и отвращенья, что Линда сделала такой выбор, но в равной мере и со стороны сэра Лестера Крисига, который вовсе не хотел, чтобы Тони женился до того, как заложит прочные основы своей карьеры в Сити. Кроме того, он надеялся, что его сын свяжет себя союзом с представительницей какого-нибудь столь же крупного банкирского дома. К помещичьему сословию он относился с пренебрежением, считая, что это несерьезная публика, которая отжила свое и не имеет будущего в современном мире, к тому же он знал, что громадные, завидные, лакомые состояния, которыми, без сомненья, все еще обладают подобные фамилии и из которых они извлекают бездарно мизерную пользу, всегда передаются по наследству старшему сыну, а дочерям предназначено в приданое ничтожно мало, а то и вовсе ничего. Сэр Лестер и дядя Мэтью встретились, невзлюбили друг друга с первой минуты и сошлись в решимости расстроить эту свадьбу. Тони отослали в Америку поработать в одном из банкирских домов Нью-Йорка, а несчастную Линду, поскольку сезон завершился, увезли чахнуть от горя в Алконли.
— Джесси, Джесси, одолжи мне, родненькая, те деньги, что у тебя отложены на побег — мне надо ехать в Нью-Йорк.
— Нет, Линда. Я их по крохам собирала целых пять лет, с того дня, как мне исполнилось семь, я просто не могу взять и все начать сначала. И потом они мне самой понадобятся, когда настанет срок бежать.
— Но я верну их тебе, солнышко, — Тони вернет, когда мы поженимся.
— Знаю я мужчин, — отвечала Джесси замогильным голосом.
И оставалась непреклонна.