В поисках любви
Шрифт:
Очень скоро Тони, как и следовало ожидать, превратился в сущий монумент напыщенности, с каждым днем все более напоминая отца. Масштабные, далеко идущие идеи, как поправить положение капиталистов, переполняли его, что же касается рабочих, он не скрывал своей нелюбви и недоверия к ним.
— Ненавижу низшие классы, — произнес он однажды, сидя со мною и Линдой за чаем на балконе палаты общин. — Норовят прибрать к рукам мои деньги, скоты ненасытные. Ничего, пусть только попробуют.
— Ах, помолчи, Тони, — сказала Линда, извлекая из кармана соню и начиная
— Я жил в деревне, — сказал Тони. — Убери животное, люди смотрят.
Он никогда не обижался, мешало сознание своей значительности.
— В Суррее, — с бесконечным презрением сказала Линда.
— Во всяком случае, когда твой Пуля последний раз выступал по вопросу о пэрессах в своем праве, его единственный довод против того, чтобы они заседали в парламенте, был — их пустишь, а они, чего доброго, станут пользоваться той же уборной, что и пэры.
— Ну, разве он не прелесть? — сказала Линда. — Они ведь там все так думали, и только он один осмелился сказать вслух.
— Вот это — самое худшее в палате лордов, — сказал Тони. — Является такой «гость из глуши», когда ему на ум взбредет, и навлекает позор на всю палату, неся околесицу, а газеты ему уделяют огромное внимание, и у людей создается впечатление, что нами правят полные недоумки. Надо бы этим старым лордам понимать, что их долг перед собственным классом — сидеть дома и помалкивать. О действительно великолепной, основательной, необходимой работе, которую ведут в палате лордов, рядовой обыватель и понятия не имеет.
Сэру Лестеру предстояло в скором времени стать членом палаты лордов, так что Тони неспроста принимал сей предмет близко к сердцу. Отношение к так называемому рядовому обывателю сводилось у него в общих чертах к тому, что его надлежит постоянно держать под прицелом пулемета, но поскольку из-за слабости, проявленной в прошлом знаменитыми виговскими фамилиями, это сделалось невозможным, его следует удерживать в подчинении баснями, что вот-вот, за ближайшим поворотом, ждут радикальные реформы, разработанные партией консерваторов. Умиротворять его таким способом можно до бесконечности, только бы не было войны. Война сплачивает людей, открывает им глаза, ее надобно избегать любой ценой, в особенности — войну с Германией, где у Крисигов финансовые интересы и много родственников. (Они вели свое происхождение от юнкерского рода и кичились перед своей прусской родней, а те в свою очередь смотрели на них свысока за принадлежность к коммерческим кругам.)
Как сэр Лестер, так и сын его были большие почитатели герра Гитлера — сэр Лестер во время поездки в Германию встречался с ним, его возил на своем «мерседесе-бенц» доктор Шахт.
Линда не интересовалась политикой, но была, безотчетно и не рассуждая, англичанкой. Знала, что один англичанин стоит сотни иностранцев, тогда как для Тони один капиталист стоил сотни рабочих. Здесь, как и почти во всем прочем, они расходились кардинально.
ГЛАВА 12
С Кристианом Толботом Линда по странной иронии судьбы познакомилась в доме своего свекра в Суррее. Шестилетняя Мойра постоянно жила теперь в Платанах — это, кажется, всех устраивало: Линду, небольшую охотницу заниматься домашним хозяйством, избавляло от необходимости жить на два дома, а Мойра получала возможность дышать свежим воздухом и есть деревенскую пищу. Предполагалось, что Линда с Тони будут приезжать еженедельно с пятницы до воскресенья, — Тони обыкновенно так и делал. Линда, фактически, приезжала только на воскресенье, и примерно раз в месяц.
Дом был в Платанах отвратительный. Как бы коттедж-переросток, иными словами, — большие комнаты, но со всеми недостатками коттеджа: низкие потолки, подслеповатые окна с ромбовидными переплетами, неровные половицы и много сучковатого некрашеного дерева. Обставлен — ни со вкусом, ни безвкусно, вообще без малейших притязаний на вкус, не отличаясь к тому же и особым удобством. Сад вокруг него сочла бы раем любительница-акварелистка: цветочные бордюры, альпийские и водяные садики, доведенные до пошлого совершенства, резали глаз огромными редкого уродства цветами, каждый — вдвое крупнее и в три раза ярче, чем ему полагается и, по возможности, не того цвета, какой назначен природой. Трудно сказать, когда сад выглядел противней и больше смахивал на мечту о цветном кино — весною, летом или осенью. Только глубокой зимой, под милосердным покровом снега он сливался с окружающим ландшафтом и приобретал сносный вид.
Как-то субботним утром в апреле 1937 года Линда, у которой я гостила в Лондоне, взяла меня туда с собой до воскресенья, что делала уже не раз. В качестве, как я догадываюсь, буфера между собою и Крисигами, и в особенности, пожалуй, — между собою и Мойрой. Считалось, что я пользуюсь у Крисигов сугубым расположением — сэр Лестер иногда брал меня на прогулку и намекал, как ему жаль, что Тони женился не на мне, такой серьезной, образованной, такой прекрасной женщине и матери.
Земля по сторонам дороги стояла в сплошном цвету.
— Вся разница между Сурреем и настоящей, подлинной землей, — говорила Линда, — та, что в Суррее, когда ты видишь цветущие деревья, то знаешь, что плодам не бывать. Вообрази на минуту Ишемскую долину, а теперь взгляни на эту бессмысленную розовую пену — совершенно иное ощущение. Вот погоди, сад в Платанах представит нам вообще апофеоз пустоцветенья.
Так и случилось. Почти не проглядывала нигде прелестная весенняя зелень, молоденькая, бледная, с желтизной, — каждое дерево поглотили колышущиеся вороха папиросной бумаги, где розовой, где лиловатой. Внизу нарциссы росли так густо, что тоже заглушали зелень, — новый сорт, устрашающих размеров, либо мертвенно-белые, либо темно-желтые, с мясистыми толстыми лепестками, совсем не похожие на хрупких друзей твоего детства. Общее впечатление — декорации к музыкальной комедии, то самое, что и требовалось сэру Лестеру, который за городом на удивление правдоподобно разыгрывал роль старосветского английского помещика. Колоритного такого. Миляги.