В поисках утраченного героя
Шрифт:
Мы выехали за ворота Эйяля и повернули направо. Хамсин пыльной непроницаемой занавеской раскачивался перед капотом.
— Вагнер, что с кондиционером, Вагнер?
— Ты что, не чувствуешь? Кондиционер-то работает, — отвечал Вагнер. — А вот с тобой что сегодня, парень?
Он на несколько секунд оторвал глаза от дороги и посмотрел на меня. У Вагнера загорелое жесткое лицо и щеточка небольших усов. Ему за шестьдесят, но выглядит он сильно моложе. Вагнер родился сразу после мировой войны, в Нагарии. Папаша — йеки из Ганновера — и мать — уроженка Лодзи — познакомились в лагере для перемещенных лиц, куда попали после освобождения Маутхаузена.
Я мотнул головой:
— Мотор… то есть — хамсин. Хамсин. Башка раскалывается. На шоссе смотри, чего ты на меня уставился?
Он отвернулся, не скрывая усмешки.
— Ботинки надел. Молодец. Учись, Питуси.
Садовник Питуси не удостоил равшаца ответом. Сам он зимой и летом во всех ситуациях, даже в самых торжественных, ходит в кожаных сандалиях на босу ногу. Только я ведь не Питуси. В отличие от него, не дружу ни со скорпионами, ни со змеями, которых более чем хватает в тех местах, где Вагнер намеревался искать пропавшего Арье Йосефа. Себе дороже.
Мы проехали деревню Бейт-Асане и свернули с шоссе в сторону Гинот. Вообще-то официально это небольшое, в пятьдесят домов, поселение называется Гинот Керен, в память о Керен Лави — девятнадцатилетней девушке из Эйяля, погибшей в первую интифаду — интифаду камней. Камни ее и убили — те, которыми арабские подростки забрасывали на шоссе проезжающие машины. Керен тогда только-только получила права. Камень попал в лобовое стекло. В принципе ничего страшного, но она испугалась, дернула руль, машина — в кювет, вот и все. Не повезло. Старики из Бейт-Асане пришли в семью Лави на шиву — выражать соболезнование и извиняться. Мухтар сказал отцу:
— Тот, кто бросил — не наш, не из нашей деревни. Но мы его найдем. Найдем и руки-ноги переломаем. А будешь дочери на могилу памятник делать, приезжай, дадим плиту гранитную, настоящую.
Врал, конечно. Никого они не искали. Просто отношения портить не хотели: тогда Эйяль и Бейт-Асане еще дружили. Мы у них овощи брали, машины ремонтировали, в деревенской кофейне сидели, они в Эйяле работали, покупали в лавке непаленую колу и другое по надобности. Симбиоз, нормальная жизнь, которая потом кончилась. А тогда Ицхак Лави, отец Керен, мухтара выслушал и ответил в том духе, что не надо, мол, никому ничего ломать. А насчет плиты поблагодарил и отказался. Я, говорит, ей другой памятник поставлю — целый город. Она садовые деревья любила, вот и будут ей сады — Гинот Керен. Так это название впервые прозвучало.
В ту минуту никто этого всерьез не воспринял — мало ли что скажет человек в таком состоянии? Но Ицхак Лави не шутил. Отсидев шиву, он уволился из крупной компании, где работал большим начальником, и заложил город. То есть — разбил палатку в двух километрах от Эйяля, если взять напрямик через вади, пересечь плоскую вершину холма и выйти на северную его сторону — примерно напротив того места, где вылетела в кювет машина дочери. Сначала Ицхак просто вкопал в землю невысокий столбик с надписью «Гинот Керен», затем привез генератор, купил и установил подержанный караван, нанял подрядчика и приступил к строительству дома.
Все это произошло очень быстро, в течение недели. В первые ее дни в Эйяле преобладало мнение, что Ицхак просто чокнулся с горя.
Но к концу недели к Ицхаку подвалил еще пяток молодых ребят — чисто из солидарности и в помощь, хотя и всего лишь на временной основе. Месяц-другой они дежурили, сменяя друг друга. Но вскоре выяснилось, что в каждую смену их приезжает все больше и больше, так что Ицхаку пришлось выкинуть еще сорок тысяч баксов на два дополнительных каравана. А потом он обратил внимание, что некоторые ребята остаются надолго, не сменяясь. Через полгода, когда у него стали кончаться деньги, в Гинот Керен уже постоянно проживали несколько молодых пар, а еще через полгода родился первый младенец — девчонка, относительно имени которой сомневаться не приходилось: конечно же, Керен.
С этого момента безумную затею Ицхака Лави можно было считать удавшейся, и официальным подтверждением тому стало наличие слов «Гинот Керен» в списке так называемых нелегальных форпостов, а точнее — в доносе, ежеквартально подаваемом куда надо неутомимыми доброхотами из антиизраильских израильских организаций. Теперь имя Керен Лави светилось на столах американского госдепартамента, звучало в коридорах ООН и в кулуарах Европейского Союза. И хотя само по себе это не могло вернуть Ицхаку его девочку, в одном он мог быть уверен: памятник ей получился на славу.
Последующие годы Лави посвятил легализации поселения. Для этого понадобилось по нескольку раз пройти все круги ада: нудные бюрократические процедуры, унизительное парламентское лоббирование, нечистые партийные интриги, черное время рабинщины. Он суетился, лгал, изворачивался, обещал невыполнимое, грешил на каждом шагу, за каждую печать, бумажку, разрешение. Его выкидывали из дверей чиновничьих кабинетов — он лез в окна; ему плевали в лицо — он улыбался в ответ, заискивающе и непреклонно. Меньше всего Ицхака Лави волновало, что скажут о нем другие. Гинот Керен — его город, памятник его дочери — рос медленно, но верно.
Они не могли не победить — Ицхак и его город — и они победили. Нужные слова вползли в нужные строчки нужных бумаг; в нужных местах, припечатанные нужными штампами, повисли закорючки нужных подписей, свершилась вожделенная легализация. Слова «Гинот Керен» перекочевали из ябедных списков в параграфы государственного бюджета; теперь его жители могли вдыхать воздух Самарии на вполне законных — по крайней мере, в пределах Страны — основаниях.
Правда, на Ицхака Лави эта полная и безоговорочная победа оказала неожиданное действие. Он словно сдулся, съежился, усох — как будто десятилетняя неравная борьба с мельницами судьбы — из тех, что мелют не зерно, а человеческие жизни — как будто эта борьба наполняла не столько его время, мысли, воображение, сколько его самого — физическое тело, то, что еще именуется плотью, — как кровь наполняет сосуды; и теперь, с окончанием борьбы, кончилось и наполнение… — и кровь, и воздух.