В предгорьях Урала. Книга 1
Шрифт:
— Закури-ко нашего, уральского, — предложил Русакову Федотко.
Ссыльный не торопясь свертывал цыгарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:
— Крепок.
— Самосад, — довольный Федотко переглянулся лукаво с товарищем. — Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся, — усмехнулся парень.
— А что такое «антиллигент»? — Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.
— Антиллигент — это значит, — ответил бойко Федотко и презрительно сплюнул, — тот, кто носит брюки на выпуск и галстук бантиком.
— Нет,
— А мы не про всех, — оправдывался Федотко.
— Про кого, например?
— О тех, кто нос задирает перед нашим братом, — отозвался Осип.
— По-вашему, если человек одет по-городскому, значит он интеллигент?
— Ясно, — кивнул головой Епиха.
— Нет, не ясно, — горячо заговорил Русаков. — Настоящий интеллигент — это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Но и интеллигенты бывают разные. Иные служат верой, правдой трудовому народу, иные свои знания продают хозяину-капиталисту, защищают его интересы, тех и других в один ряд ставить нельзя…
— Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов? — спросил Григорий Иванович.
Парни, забыв обо всем, не опускают внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.
Наступает вечер. В переулке, где стоит мастерская, тихо ложатся от заборов мягкие тени.
Ребята неохотно поднимаются с жернова.
— Приходите почаще, нам еще о многом надо поговорить, — пожимая им руки, говорит Русаков и, простившись, закрывает мастерскую.
Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск на архиповекую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову, который только что вернулся из мастерской.
— Еду утром в уезд. Оттуда подрядили везти муку в горы, — заявил он Григорию Ивановичу. — Идет целый обоз.
— Что ж, поезжай, кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку. Как его найти, я тебе расскажу.
Вынув из кармана пиджака небольшой конверт, он передал его Епихе: — Письмо очень важное и передать нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? — Глаза Русакова смотрели на Епиху серьезно, даже строго.
Парень замялся.
— Тут что, насчет политики?
— Да, — ответил твердо Русаков, — я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.
— Боязно как-то, Григорий Иванович, — неуверенно протянул Епиха. — А вдруг кто узнает? Тогда как?
— Пойдем оба в Сибирь, — улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку Епифана ему на глаза. — Волков бояться — в лес не ходить.
Веселый тон ссыльного ободрил Епиху и, поправив шапку, он ответил:
— Ладно, передам.
Дней через десять Епифан привез Русакову ответ.
— Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата, — рассказывал Епиха ссыльному. — Прихожу с письмом, прочитал и повел меня в горницу. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь мне лошадей и увез к себе. Три дня у него жил. Не отпускает на постоялый,
Русаков бережно освободил ее от газеты и, взглянув на обложку, обрадовался.
— Ну, Епифан, большое тебе спасибо, — и крепко потряс ему руку.
— С этой книжкой, — продолжал Епиха, — подрожал я дорогой. Приехали мы в деревню Пепелино. Остановились на ночь на постоялом. Народу в избу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь — книжки нет. Метнулся с полатей на печь, где сушились пимы, а она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.
В тот вечер Русаков просидел за книгой всю ночь.
Дня через два, когда Устинья шла доить корову, она увидела как от ворот к дому прошла какая-то молодая, по-городскому одетая женщина и вошла, видимо, в комнату ссыльного.
Устинью разбирало любопытство. Подоив корову, она процедила молоко и направилась с полной крынкой к жильцу. Дернула дверь, которая оказалась закрытой на крючок, и стала ждать. На пороге показался Григорий Иванович, он пропустил девушку вперед себя. Устинья поставила молоко на столик и, взглянув на гостью, посветлела.
— Нина Петровна! — воскликнула она радостно. — Да как ты долго у нас не была, соскучилась по тебе, голубушка.
Дробышева улыбнулась и, протягивая руку Устинье, сказала:
— Теперь я буду заходить к вам чаще.
Слушая девушек, Русаков взял в руки небольшую книжку.
«Не до меня им сейчас», — подумала Устинья.
Закрывая дверь, она услышала голос Григория Ивановича:
— …Развитие, — пишет Ленин, — есть борьба противоположностей.
«Про политику толкуют», — подумала Устинья и уселась за прялку в своей комнате.
Глава 18
В голубом вечернем небе тихо плыли окрашенные в пурпур облака. Порой они принимали причудливые формы, напоминая то фантастические скалы, то исполинские фигуры зверей, и, расплываясь в небесной лазури, продолжали свой далекий путь. Дневной зной спадал. Было слышно, как в городском саду играл оркестр.
Русаков вышел из дому и не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Ему хотелось побыть одному. Итти к Виктору было еще рано, и он решил сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка здесь вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней озаренные лучами заходящего солнца виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступ камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам и опустился на стоявший недалеко пенек. В лесу чувствовался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев, был слышен нежный голос горлицы. Внизу обрыва, в крутых берегах, спокойно текла мелководная речушка, и на ее зеркальной глади тут и там виднелись чудесные кувшинки.