В прериях
Шрифт:
Прежде такая жизнь мне нравилась. Год тому назад, в Арканзасе, я попадал в еще большие переделки, и мне это доставляло только удовольствие. Но теперь стоило мне вспомнить, что там, в фургоне, моя любимая жена губит свое здоровье, проводя ночи без сна, в вечном страхе за меня, как мне хотелось послать к черту индейцев, медведей и кугуаров. Я хотел поскорее обеспечить покой этому созданию, такому хрупкому и нежному, такому обожаемому, что я готов был вечно носить ее на руках. И только тогда у меня отлегло от сердца, когда, после трех недель таких переходов, я увидел наконец какие-то белесые, как бы замешенные с мелом, воды реки, которая теперь называется Рипабликэн-Ривер, а тогда еще не имела английского названия. Густые заросли черного тростника, тянущиеся траурной каймой вдоль белой воды, могли дать нам топлива сколько потребуется. Этот тростник лопается в огне с сильным треском, разбрасывая снопы искр, но все же он горит лучше, чем влажный навоз. Я дал здесь каравану двухдневный отдых, потому что скалы, разбросанные по берегам, предвещали близость труднопроходимой гористой местности, лежащей по обе стороны Скалистых гор. Мы и так поднялись уже
Резкая разница между дневной и ночной температурами немало нам досаждала. Несколько человек — среди них старик Смит — заболели лихорадкой и должны были ехать на повозках. Заболели они, видно, еще на заболоченных берегах Миссури, а трудные условия вызвали теперь вспышку болезни. Близость гор вселяла в нас, правда, надежду на скорое выздоровление. А покамест моя жена ухаживала за больными с самоотверженностью, свойственной только ангельским душам.
Но и сама она все худела. Просыпаясь утром, я глядел на лицо прелестной женщины, спящей подле меня, и сердце мое тревожно билось при виде бледных щек и синих кругов под глазами. Случалось, что, когда я так смотрел на нее, она просыпалась и, улыбнувшись мне, снова засыпала. Тогда я чувствовал, что отдал бы половину моего железного здоровья за то, чтобы мы уже были в Калифорнии. Но до нее было еще далеко, очень далеко!
После двух дней отдыха мы двинулись дальше и вскоре, оставив на юге Рипабликэн-Ривер, направились вдоль развилин Белого Человека к южным ответвлениям Платт, значительная часть которой течет уже в Колорадо. Местность с каждым шагом становилась все более гористой, и, по сути, мы уже находились в каньоне, по обе стороны которого громоздились все более высокие гранитные скалы, то одинокие, то сливающиеся в длинные и ровные стены, то образующие теснины, то раздвигающиеся пошире. Дров теперь было достаточно, во всех трещинах и расселинах росли карликовые сосны и карликовые дубы; кое-где по каменистым стенам журчали ручьи; на скалах прыгали пугливые каменные козлы. Воздух был холодный, чистый, здоровый. Через неделю больные выздоровели. Только мулы и лошади, вынужденные питаться вместо сочных трав Небраски кормом, в котором преобладал вереск, все больше худели и трудно дышали, таща вверх наши тяжелые, сильно нагруженные фургоны.
Наконец как-то пополудни мы увидели впереди не то маяки, не то клочковатые, расплывающиеся тучи, туманные, синие, голубые, а сверху белые и золотистые, огромные — до самого неба.
При этом зрелище во всем караване поднялся шум; люди взбирались на крыши фургонов, чтобы лучше видеть; отовсюду слышались возгласы: «Rocky Mountains! Rocky Mountains!» [17] Люди махали шапками, лица светились воодушевлением.
Так американцы приветствовали свои Скалистые горы, а я подошел к моему фургону и, прижав жену к груди, еще раз дал в душе обет верности перед этими достигающими небес алтарями божества, излучавшими торжественную таинственность, величие и недоступность. Как раз в это время заходило солнце, и вскоре мрак покрыл всю местность, лишь эти исполины в последних лучах заката казались огромной грудой раскаленного угля и лавы. Потом этот огненно-красный цвет перешел в более темный, с фиолетовым отливом, и, наконец, все исчезло и слилось в сплошной мрак, сквозь который на нас сверху глядели звезды — мерцающие глаза ночи.
17
Скалистые горы! Скалистые горы! (Англ.)
Мы были еще, однако, не менее чем в ста пятидесяти английских милях от главной цепи; на следующий день ее скрыли от наших глаз близкие скалы, а потом она то появлялась вновь, то исчезала, в зависимости от поворотов дороги. Двигались мы медленно, нам мешали все новые препятствия, и хотя мы старались держаться русла реки, но часто, где берега были круты, нам приходилось отходить от нее и отыскивать проходы через соседние долины. Почва их была покрыта серым вереском и диким горохом, непригодным в еду даже для мулов, длинные и крепкие стебли путались в колесах, мешали движению и были для нас серьезной помехой.
Порой нам попадались непроходимые расселины и трещины длиной в несколько сот ярдов, которые также приходилось объезжать. То и дело наши проводники, Вихита и Том, возвращались с известиями о новых препятствиях. Почва то ощетинивалась скалами, то внезапно проваливалась пропастями. Иногда нам казалось, что мы едем долиной, и вдруг на краю этой долины вместо окаймляющих гор разверзалась такая бездонная пропасть, что взгляд боязливо скользил по отвесно падающей стене и голова кружилась. Растущие на дне пропасти исполинские дубы казались маленькими черными кустиками, а пасущиеся среди дубов буйволы — жуками. Мы все дальше углублялись в край каменистых глыб, обломков, ущелий и скал, громоздящихся одна на другую в диком беспорядке. Эхо, отражаясь от гранитных сводов, многократно повторяло проклятия возчиков и визг мулов. В степи наши повозки, возвышаясь над плоской землей, казались большими, даже величественными, здесь же они странно уменьшались в наших глазах рядом с каменными утесами и исчезали в горловинах ущелий, словно пожираемые огромной пастью. Небольшие водопады, или, как индейцы называют их, «смеющиеся воды», преграждали нам путь через каждые несколько сот шагов; напряжение истощало и нас, и животных, а меж тем горная цепь, когда она временами показывалась на горизонте, была все такой же далекой и туманной. К счастью, любопытство, поддерживаемое постоянной сменой ландшафта, побеждало в нас даже усталость. Ни один из моих людей, не исключая и тех, что были родом из Аллеганов, никогда не видел такой дикой местности. Я сам с изумлением смотрел на эти каньоны, где необузданная фантазия природы нагромоздила замки, крепости и целые каменные города.
Индейцы, которых мы иногда встречали,
Дорога становилась такой трудной, что мы едва делали по пятнадцати миль в день, затратив огромные усилия. Лошади, менее выносливые, чем мулы, и более привередливые в еде, начали падать; люди, целыми днями подтягивая повозки на веревках наравне с мулами или поддерживая повозки в опасных местах, обессилели. Постепенно у более слабых стало проявляться недовольство; несколько человек заболело костной болезнью, а у одного от натуги хлынула изо рта кровь, и он умер в три дня, проклиная минуту, когда ему пришла в голову мысль покинуть нью-йоркский порт. Были мы тогда на самом тяжелом участке пути, близ небольшой реки, называемой индейцами Кайова. Здесь не было таких высоких скал, как на восточной границе Колорадо, но весь край, насколько мог охватить взгляд, был усеян большими и малыми глыбами, беспорядочно набросанными одна на другую торчком или плашмя. Эти глыбы напоминали разрушенные кладбища с вывороченными надгробиями. Поистине то были «злые земли» Колорадо, подобные тем, что простираются на севере Небраски. С величайшим трудом мы выбрались оттуда после целой недели мучений.
Остановились мы только у подножья Скалистых гор.
Страх охватывал меня, когда я смотрел вблизи на этот окутанный туманами гранитный мир, с гребнями, которые теряются в вечных снегах за облаками. Безмолвное величие каменных громад давило меня, и я склонялся перед творцом, моля его, чтобы он дал мне провести через эти бесконечные стены мои повозки, моих людей и мою любимую жену. После молитвы я смелей углубился в ущелья и проходы, и они сомкнулись за нами, отрезав нас от остального мира. Над нами небо, в нем кружится несколько орлов, а вокруг лишь гранит — настоящий лабиринт проходов, арок, ущелий, расселин, пропастей, башен, безмолвных зданий и исполинских, охваченных сном залов. Такая там торжественность и душа пребывает под таким каменным гнетом, что человек, сам не зная почему, начинает говорить шепотом. Ему чудится, что дорога перед ним то и дело замыкается, что некий голос говорит ему: «Не ходи дальше, ибо там уже прохода нет!» Чудится ему, что он нарушает некую тайну, на которую положил печать сам бог. Ночью, когда эти отвесные громады чернели, как траурное покрывало, и луна набрасывала серебряную печальную вуаль на их гребни, когда из «смеющихся вод» подымались какие-то странные тени, дрожь пробирала самых закаленных искателей приключений. Целые часы мы проводили у костров, с суеверным ужасом всматриваясь в черные, освещенные кровавыми отблесками провалы, будто ожидая, что вот-вот из них покажется нечто жуткое.
Однажды в углублении скалы мы нашли человеческий скелет, и, хотя по остаткам присохших к черепу волос и по оружию было видно, что это был индеец, наши сердца сжало зловещее предчувствие. Скаля зубы, скелет, казалось, предостерегал, что тот, кто здесь заблудится, отсюда уже не выйдет. В тот же день метис Том сорвался вместе с конем со скалы и погиб. Мрачное уныние охватило весь караван. Прежде мы ехали шумно и весело, теперь даже возчики перестали ругаться, и мы двигались в молчании, прерываемом лишь скрипом колес. Мулы тоже все чаще упрямились, а когда одна пара остановилась, все упряжки за ней остановились как вкопанные. Сильнее всего терзало меня то, что в эти тяжкие минуты, когда жена моя больше чем когда-либо нуждалась в моем присутствии и поддержке, я не мог быть с ней, — я должен был поспевать повсюду, чтобы подавать пример, укреплять бодрость и надежду. Люди мои переносили трудности со свойственной американцам стойкостью, но при этом теряли последние силы. Только мое крепкое здоровье выдерживало все испытания. Бывали ночи, когда у меня и двух часов отдыха не было: вместе с другими я тащил повозки и еще расставлял охрану, объезжал расположение — словом, выполнял службу вдвое более тяжкую, чем любой из моих людей, но, видно, счастье прибавило мне силы. Ведь когда я, усталый и измученный, приходил наконец к своему фургону, то находил там все, что было мне дороже всего в мире, — верное сердце и любящую руку, которая отирала пот с моего лица. Хотя Лилиан и была немного нездорова, она никогда не засыпала до моего прихода; я выговаривал ей за это, но она закрывала мне уста поцелуями и просьбами не сердиться на нее. Я укладывал ее спать, и она засыпала, держа мою руку. Часто она просыпалась и укрывала меня бобровыми шкурами, чтобы я лучше отдохнул. Всегда кроткая, нежная, любящая и заботливая, она вызывала во мне настоящее обожание — я целовал подол ее платья как величайшую святыню, а наш фургон стал для меня почти храмом. Лилиан была крошкой рядом с вздымающимися до неба каменными громадами, на которые она смотрела, запрокинув голову; и все-таки она заслоняла их собой, и при ней скалы как бы исчезали, и среди всех этих исполинов видна была лишь она одна. Что ж странного в том, что, когда у других не хватало сил, я чувствовал, что, пока это нужно будет для нее, моих сил всегда хватит?