В прорыв идут штрафные батальоны
Шрифт:
— Километров двести. А может, и больше.
— Похоже, опять на Воронежский фронт, то бишь Первый Украинский, правимся.
— Шепни, если узнаешь
— Ладно. Отряжай своих орлов за водой, а там видно будет…
В ожидании обеда штрафники пробавляются анекдотами. Заводила — штрафник Корнев из первого взвода. А его жертва — блатняк Боря Рыжий.
— Слышь, Рыжий, один блатной, такой же, как ты, пишет письмо домой, матери в деревню: живу, мол, мама, под крышей с парашей, получаю триста. Словом, пропадаю. А та ему в ответ: рада,
Взрыв хохота заглушает последние слова.
— Смотри, Рыжий, как бы тебя лейтенант Ваняшкин на двести граммов не перевел. Он давеча что-то о тебе настойчивые справки наводил. Наследил, что ли, где?
— Ты, Шуля, правду или как? — пугается Рыжий. — Чего я ему сделал? Чистый я…
— Не веришь? Спроси у ротного, — на полном серьезе напирает на струхнувшего блатняка Альтшулер. — Ваняшкин говорил, что у него полно свободных мест. И он тебя туда с удовольствием поместит. Скажи спасибо ротному, что он тебя отстоял, а то бы уже в холодный вагон переселился, на двести грамм с водичкой.
— А я чем виноват? Я ниче, любой скажет, — оправдывается Рыжий, но не так чтобы очень. Похоже, Альтшулер что-то про Рыжего знает и неспроста того подначивает.
Но Альтшулер уже его отыграл и переключился на Богданова с Жуковым, которые внимали ему с благоговейным трепетом.
— А вот еще случай был… — И пошла байка о том, как воровская братия начальника режима собачатиной накормила.
— А знаешь, я ведь тоже собачатину ел, — прислушиваясь к Альтшулеру, неожиданно признался Махтуров. — Меня тоже втемную накормили.
— И как же тебя угораздило? Неужели на вкус отличить нельзя?
— Съел целую собаку. И не понял, чего ел. Мясо и мясо.
Павел брезгливо поморщился, не поверил:
— Так уж и не отличить?
— Мне лет семь было. И чего-то врачи в легких у меня обнаружили. Одна бабка, знахарка, родителям посоветовала: кормите его, мол, собакой, как рукой снимет. А я и не пойму, нажарит мать сковородку мяса, никто не ест, одного меня кормят. А я и рад стараться, жру от пуза.
— Ну и как?
— Так целую собаку и съел. Родители потом признались: отец пристрелил пса и тушку в погребе на леднике держал. Себе незаметно отдельно готовили, а мне собачатину.
— Неужели по вкусу ничем не отличается?
— Говорю же — даже не чухнул.
— Помогло хоть?
— Веришь, на призывной комиссии в армию врачи в легких даже следов не обнаружили — чистые. А родители говорили, что был туберкулез.
Павел приценился про себя, смог ли бы он есть собачатину, и понял, что ни под каким предлогом бы не согласился.
— Все равно не стал бы добровольно.
— А я не откажусь. Если с перчиком да с чесночком… — Махтуров мечтательно зажмурился. — Говорят, у корейцев это первое блюдо.
Помолчали.
— Лейтенант, а ты не мог бы дверь на вторую петлю закрывать, чтобы щель оставалась?
— Хочешь мне свою головную боль подарить?
— Под мою ответственность. Я сам к двери переберусь. А на ночь по два дежурных выставлю.
— Ладно, если скрутку хорошую найду — сделаю. Только смотри не подведи.
— Не бойсь. Должок за мной.
Разговаривая с Ваняшкиным, Павел, положившись на Маштакова, не обратил внимания на состав команды, которую тот отправил на вокзал. А когда забрался обратно в вагон, там уже закипала бранчливая свара вокруг дележки махорки. Банковал штрафник Михалев, бывший приспешник Сюксяя.
— Во гады, себе полмешка заначили, ловкачи. Верняк, на полкуска закосили. Откуда гроши?!
Михалев, ловко тасуя махорочные пачки, игриво манерничал, похваляясь:
— Купил — нашел, насилу ушел. Если б догнали — еще дали! Уметь надо, Рыжий. Не как ты — за пару кило селедки три года схлопотал.
Еще не понимая до конца, как и что произошло, но сознавая, что Туманов на такие подвиги не способен, Павел молча поманил Витьку пальцем.
— Откуда столько махорки? На какие шиши прикупил?
— А я и не покупал ничего. Я старшим команды был, в очереди стоял. Михалев сказал: ты стой в очереди, я один на толчок смотаюсь. У меня по части купи-продай лучше получится. Мы шинелями поменялись, я ему деньги отдал, а сам дожидался на вокзале.
Глядя в простодушные Витькины глаза, Павел уже понимал: запахло скандалом. Хорошо хоть не в штрафном обличье Михалев на толчок мотался.
— Маштаков!
— Я!
— Ты кого на вокзал отрядил?
— Самых надежных, как сказано.
— А Михалев?
— Так за кипятком же. Старший команды Туманов.
— А если б ушел и Ванькой звали?
— В случае чего старший команды — Туманов. Кто ж у нас еще надежней — нет таких. Гордость батальона, медалью награжденный. И вообще — товарищ комбату. А про толчок не было сказано ни слова. Наряд за водой и продуктами, — Маштаков щурил хитровато поблескивающие, все понимающие глазки и втюхивал Павлу гольную лажу.
— Твою мать! — Павел выматерился в плутовато ухмылявшуюся физиономию взводного. — Ни на кого положиться нельзя!
— Обойдется, ротный. Ищи-свищи ветра в поле.
— Не тужи, ротный, кровушка все спишет, все простит, — посоветовал чей-то сочувственный голос с верхних нар.
Уже вторую неделю эшелон ползет, кланяясь каждому столбу, простаивая на каждом разъезде. За стенами вагона гуляет вьюжный порывистый ветер, пути переметает низовая поземка. Из глубины крыла, занятого взводом Маштакова, сквозь дрему до Павла доносится негромкий голос Терехина, ведущего рассказ о походах Петра I, о Полтавской битве, измене гетмана Мазепы.