В режиме отладки
Шрифт:
Так или иначе, Наташка покорилась моему натиску. Уже на втором курсе из журнала посещаемости исчезла Наталья Черных, зато появилась Наталья Маркова. Нам, как семейной паре, предоставили отдельную комнату в общаге, а помощь родителей (и, отчасти, университета) помогла относительно гладко завершить учебу. Не было в этом варианте жизни ни пресловутого «залета», ни необходимости раздобыть денег — побольше и побыстрее. Просто удивительно, какие астрономические суммы можно сэкономить на пеленках и тому подобных вещах! А также на шмотках и прочих безделушках для «второй половинки».
Однако нашу семью нельзя назвать бездетной. Два мальчугана-близнеца появились у нас спустя несколько лет
Квартира, конечно, так себе — снова хрущевка, однако, в отличие от прошлой жизни, по крайней мере, двухкомнатная и своя. Последнее я ценю особенно, ибо на своей шкуре осознал, что такое «снимать жилплощадь» и общаться с ее хозяином. К тому же, после общаги даже хрущевская «двушка» показалась мне роскошными апартаментами.
Так, мало-помалу, жизнь нашей молодой семьи стала налаживаться. Я остался в университете — в качестве аспиранта, начинающего преподавателя, а позднее и доцента. Наташе в профессиональном плане повезло меньше. К преподаванию она считала себя неспособной. Оправдывалась тем, что не сможет «общаться с такой кучей народа». К тому же, с рождением близнецов, моей жене стало не до работы. Устроилась она сравнительно недавно — лет пять назад, веб-дизайнером в какую-то фирму.
Поглощая завтрак на небольшой, но чистой и уютной, кухоньке, я не мог не сравнить с этим помещением свою теперешнюю жизнь. Как там у Некрасова — «неуежно, да улежно», то есть, «не сытно, но спокойно». Спокойно оттого, что затянувшая многих моих соотечественников «потребительская гонка» прошла мимо меня и моей семьи. И, соответственно, не вызвала аварий и столкновений, что неизбежно возникают в «соревнованиях» подобного рода.
Вряд ли университет захочет сэкономить на услугах преподавателя — особенно, обладающего ученой степенью и значительным опытом. Насколько я знаю, преподавателя трудно не то что уволить, а даже отправить «на заслуженный отдых». На одной только нашей кафедре половина преподавателей перешагнула пенсионный возраст, что вовсе не мешает им регулярно ходить на работу и вести свои предметы. И это — несмотря на профиль нашего факультета, требующий свежих, готовых к восприятию нового, мозгов. Что же тогда творится на «классических» или «фундаментальных» специальностях, где подобная свежесть необязательна?
В случае финансовых затруднений университет найдет, на ком отыграться. Увеличит количество платных мест, или повысит стоимость обучения для уже принятых «договорников». Как бы я внутренне не осуждал такую «ценовую политику», предложить взамен мне было нечего. Оставалось лишь по-интеллигентски оправдываться перед самим собой и себя же убеждать, что когда-нибудь «все будет по-другому».
Тем более что определенные перемены к лучшему не за горами, по крайней мере, для меня и моей семьи. Невдалеке от университета практически закончено возведение нового дома с просторными квартирами для преподавательского состава. Не для всего, понятно; однако и декан, и ректор успели мне пообещать, что уж кто-кто, а доцент с семьей и двумя детьми без новой квартиры не останется.
— Пока, папа! — услышал я звонкий голосок одного из своих близнецов. Они уже стояли у дверей, готовые идти в школу.
Мне тоже пора… идти. Идти на остановку, дабы всеми правдами и неправдами влезть в переполненный автобус. Потому как машину я теперь себе позволить не могу, а мой нынешний дом еще достаточно далек от места работы.
Лекция прошла для меня без особых затруднений.
Проходя после лекции по университетскому коридору, я, в порыве какого-то детского восторженного очарования, оглядывался на каждую дверь, каждую табличку и каждую лавочку, оккупированную компаниями студентов. В этих стенах я не был десять лет; вернее, был, но не совсем я. Часть памяти по-прежнему хранила сведения о тех вариантах моей жизни, в которых я никогда не преподавал, не защищал диссертацию, и даже с дипломом разделался кое-как.
Со времени моего выпуска университет практически не изменился. Его, конечно, подкрасили, подновили, заменили мебель на более практичную и менее удобную. Таблички на дверях стали более информативными; я заметил, что на них теперь помещается больше текста. Сами двери были уже не картонными, а деревянными, и, кое-где, железными. Часть помещений, которые я в той жизни запомнил как аудитории, превратились в компьютерные классы. В классах было по-больничному чисто, работали кондиционеры, а на месте «четыреста восемьдесят шестых», еще во времена моей учебы считавшихся допотопными, стояли полноценные «четвертые пни» — в десятки раз более быстрые и емкие.
И все же прошедших десяти лет было слишком мало, чтобы изменить главное в этом месте. Перемена, а с ней — толпящиеся, переговаривающиеся и просто бродящие без дела, студенты, оставались такими же, как десять и даже, наверное, сто лет назад. На эти юные создания, беззаботные, либо озабоченные чем-то кроме «срубания бабла» и «квартирного вопроса», было просто приятно смотреть. Как и вдыхать атмосферу университета — единственного места, где эта разновидность человечества может существовать.
А уж сколько умиления вызвала у меня стена, обклеенная стенгазетами. Помню, я и сам участвовал в создании чего-то подобного. В ту пору власти затеяли очередную «антинаркотическую кампанию», и нас, учащуюся молодежь, привлекли к увещеванию менее сознательных сверстников. Вот мы и «увещевали» — с юношеским пылом, а также… весьма смутными представлениями о своем «противнике». В силу этой смутности, наши агитки выходили наивными, абстрактными, и, что греха таить, однообразными. С плаката на плакат кочевали изображения шприцев, черепов, неуклюжие стишки а ля «что такое хорошо и что такое плохо». Хотя, с другой стороны, стоило ли ждать от агиток чего-то иного?
Попытки отойти от импровизированных канонов безжалостно пресекались. В частности, оргкомитет всей этой акции с ходу отверг плакат моих знакомых ребят из другой группы. Ребята, видимо, решили приколоться; на их «творении» набившие оскомину шприцы образовывали свастику, над которой стояла надпись «Хайль, наркотики!». В нижней части плаката красовался ответный клич — «Зиг хайль!». Такая вот смесь немецкого с нижегородским. Не знаю, что с чувством юмора у организаторов, и понимают ли они намеки, но «запретный символ» сделал свое дело. Ведь он является запретным независимо от контекста.