В ритме вальса
Шрифт:
Над головой друзей извивалась обезьяна, ударник адски грохотал, и в один момент председателю даже почудилось, что рыбы на стене быстро-быстро поплыли к выходу. Ивана Михалыча вдруг охватило состояние восторга, и все без исключения присутствовавшие показались ему товарищами, друзьями и братьями. Аккордеонист подошел к микрофону и ужасным голосом запел: «Я люблю тебя, жизнь!», — и кто-то сзади откликнулся заплетающимся языком:
— Эсклющительный т-лант: поет и играет…
Плавали в тумане чьи-то физиономии. Друзья тоже пели про жизнь. Падая друг на друга, они оделись в гардеробной и вышли на улицу. Они долго стояли под фонарем, и
Еще позже, спасаясь от тревожных свистков, Иван Михалыч один бежал куда-то тигриными прыжками, что-то похрюкивая, и луна укоризненно смотрела ему вслед.
Без шапки, истерзанный, Иван Михалыч приплелся в гостиницу, еле-еле нашел свой номер, перебудил всех постояльцев, но долго еще не мог лечь. Он все куражился, бродил по комнате, проливая воду из графина, что-то бормотал, косясь на кутавшегося в одеяло прокурора.
Иван Михалыч проснулся, когда было уже совсем светло. «Актив проспал», — смятенно подумал председатель. Он стал одеваться рывками. Голова болела так, что хотелось лечь и умереть, а во всем теле ворочался гигантский червяк. Он посмотрел на изодранный в клочья галстук и вспомнил, как душил его этим галстуком его фронтовой друг Мякишев. Иван Михалыч выбежал из гостиницы. На телеграфном столбе сидела ворона. Птица критически оглядела председателя с головы до ног и от отвращения даже не каркнула, а прокашляла: «Хор-рошш!»
Иван Михалыч схватился за трещавшую голову и ринулся к Дому культуры.
Актив шел полным ходом, и все, как подумалось председателю, посмотрели на него с негодованием, когда он пробирался между рядами к свободному месту.
— Фу, — пробурчал сидевший рядом учитель Фалеев-Перышкин. — Уж если бог рожей обидел, ты бы, Иван Михалыч, с похмелья-то надевал бы противогаз или шляпу с вуалеткой… Эко у тебя вывеску раздуло!..
Иван Михалыч сел как раз в ту секунду, когда слово взял прокурор Глухов. «Хана! — огненным зигзагом пронеслось в черепе председателя. — Сейчас про вчерашнее расскажет — и с приветом».
Прокурор встал и с ехидством посмотрел на Ивана Михалыча.
Тот втянул голову в плечи.
— Я про «Бежин луг», — сказал прокурор. — Мы там недавно проверяли…
«Каюк, — подумал Иван Михалыч. — Уж он вчерашнюю картинку опишет, будьте покойны».
— Безобразия в колхозе творятся, — продолжал Глухов. — Культиваторы заржавели, части растащили. Это, товарищи, не культиваторы, а, товарищи, антикультиваторы!
Зал рассмеялся, и все опять посмотрели на Ивана Михалыча. Тот съежился в кресле, совсем маленький и слабый. «Сейчас он меня! — думал председатель. — Ну же, ну же, давай, не томи душу…»
— А скотный двор? — зловеще сказал прокурор. — Грех один, а не скотный двор…
Прокурор говорил. Это было настоящее обвинительное заключение. Глухов рассказывал, как в «Бежином луге» вместо кукурузы посеяли семена баобаба, присланные туда по ошибке опытной станцией, как сажали репу, а взошла капуста, как пропили всем колхозным активом семенной фонд, а Иван Михалыч сидел и маялся: «Когда же прокурор расскажет про вчерашнее?»
А прокурор поведал, как в «Бежином луге» перед паводком специально раскатывают по бревнам мост, чтобы районные власти не могли добраться до царящих в колхозе безобразий.
Прокурор обличал, а на душе у Ивана Михалыча становилось все светлей и светлей, и даже голова болела не так безумно, как утром. «Молчит! — ликующе размышлял председатель. — Молчит про вчерашнее. Неужели пронесет?»
Прокурор устал, но продолжал свою гневную речь о колхозе, а Иван Михалыч места не находил от радости. «Так бы и расцеловал его!» — думал председатель.
— Э, да что там долго говорить, — махнул рукой прокурор и сел на место, — Исправлять недостатки надо…
Председательствующий объявил перерыв. Иван Михалыч пробрался к дверям и пустился к гостинице. Он летел, не разбирая дороги, и душа его ликовала. «Ура! Вывернулся! Вывернулся!» — хотелось кричать на всю улицу.
Он растолкал прикорнувшего в «газике» Виктора, и они поехали в колхоз. По дороге, у чайной, Иван Михалыч попросил шофера остановиться, забежал туда и вернулся, морщась, качая головой и наскоро дожевывая вялый соленый огурец.
— Так-с… — сказал он шоферу. — Голову поправили, можно и восвояси.
На телеграфном столбе сидела утрешняя ворона. Иван Михалыч улыбнулся ей, как старой знакомой, и произнес:
— Сидишь, старая? Ну и сиди. А мы поедем в «Бежин луг». Не бывала в тех краях? Так залетай, милости просим. А покеда адью.
Иван Михалыч сделал вороне ручкой. Ворона высокомерно отвернулась. «Газик» тронул с места. Иван Михалыч окончательно повеселел, болтал без умолку и несколько раз принимался петь «Я люблю тебя, жизнь», но сбивался и снова рассказывал анекдоты. Он уже не представлялся себе слабым, жалким, безвольным человеком. Наоборот, он теперь чувствовал себя сильным, умным и хозяйственным. Богатырь да и только!
КАК Я БЫЛ У КОЛДУНА
Человеческий организм не железный. Хотелось бы, конечно, чтобы он был из более надежного материала и в случае нужды поддавался переплавке. А так с ним одни неприятности. Ни с того ни с сего происходит, скажем, опущение желудка, как это случилось с автором этих строк.
Сначала я не испугался. От соседки Клавдии Адольфовны я давно знал, что апрельским медом можно вылечить все болезни. Но от меда лучше не стало. И даже начались судороги.
Выручила меня наша лифтерша тетя Даша.
— Плюньте на докторов, — сказала она, — и поезжайте в деревню к одному старичку. Мне оттеда сноха писала, что он настоящий колдун: все болезни тайным словом снимает. Только его поспасибовать надо.
«Именно к колдуну, — думал я, садясь в серебристый лайнер. — Именно поспасибовать!»
Последние пять километров до деревни Митрофановки, в которой жил знаменитый старик, я проделал пешком.
— Где тут Петр Яковлевич Спрутов? — спросил я, вбежав в деревню.