В ролях
Шрифт:
Глава 29
Галина Алексеевна постарела. Теперь это была сухонькая, сгорбленная бабушка, совершенно седая; ее ввалившиеся щеки напоминали древесную кору, руки, раньше такие стремительные, сводило от артрита. А все-таки это была прежняя Галина Алексеевна. Ни капли своей кипучей энергии не расплескала она с годами, и глаза все так же блестели, пусть и не были зоркими, как прежде.
Большую часть времени проводила Галина Алексеевна у телевизора, поэтому все на свете знала. Встретив дочку своеобычным: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!», она, едва собрав на стол, стала объяснять про новую жизнь. Да так складно у нее это выходило, что Любочке сразу полегчало. Оказывается, новый уклад, который так пугал Любочку, полон был самых фантастических перспектив.
–
– А где ж я тогда… – малодушно сомневалась Любочка.
– Ничего. Комнатку снимешь. А то у матери поживешь, не переломишься. Подрастут денежки за год – за два, а там и поезжай в Москву, к Илье. Купите квартиру, будете жить вместе. Он теперь вон какой – за границу ездит, в конкурсах участвует.
– Как это за границу? – удивилась Любочка.
Их общение с сыном давно уже свелось к нерегулярному обмену поздравительными открытками. Знала только, что училище закончил и в консерваторию поступил, но была занята Левой, и думать об этом как-то времени не находилось.
К сыну в Москву удалось выбраться только в середине осени – приватизация оказалась делом нудным и муторным. Впрочем, Любочка об этом не особенно жалела. За время сбора бумажек, печатей и подписей она все-все успела продумать, до самых мелких мелочей, и к тому моменту, когда села в поезд, была искренне уверена, что в жизни главное место занимают вовсе не мраморные лестницы и платья со шлейфом, а тихие семейные радости. Конечно, к этой мысли подтолкнула Любочку Галина Алексеевна, но мысль была так хороша, что казалась своей собственной. Любочке мерещились уютные домашние обеды из трех блюд, совместные походы в кино и в театр по воскресеньям, тепло и забота друг о друге. Она мечтала, как будет гулять по Москве под руку со взрослым сыном, причащаясь к знаменитым памятникам культуры, а будущее семейное гнездышко представлялось ей похожим на квартиру Яхонтова.
После памятной поездки к Галине Алексеевне Любочка хотела в Москву сильнее, чем три сестры, вместе взятые, и, выйдя из поезда, почувствовала, что этот город готов ответить ей взаимностью, – стояло тихое безветренное бабье лето, небо было синим и высоким, сквозным, листья золотыми, солнце – теплым не по сезону, а главное, здесь ее встречал взрослый сын.
Они не сразу узнали друг друга. Любочка, желая замаскировать несколько седых волосков, которые негаданно обнаружились на висках, высветлилась до скандинавской белизны. Эту операцию пришлось проделать в три приема, отчего пережженные волосы распрямились и истончали. Теперь они свисали помертвелыми неряшливыми прядями, и уложить их можно было только полубанкой лака сильной фиксации. А Илюшенька за прошедшие шесть лет вымахал на голову, и на той высоте, где Любочка ожидала встретить его счастливый взгляд, помещался теперь ворот рубахи, из которого выглядывали темные густые завитки.
С вокзала Илья на такси повез Любочку на Большую Никитскую, к московскому однокурснику, с которым заранее договорился насчет комнатки. Едва переодевшись и помывшись, Любочка, точно и не было четырех дней пути, запросилась смотреть Красную площадь. Они пошли туда пешком, узкими старинными улочками, и по дороге Любочка решила, что выберет новый дом обязательно в таком же тихом, уютном квартале.
Все удивляло Любочку – и пряничный собор Василия Блаженного, оказавшийся даже красивее, чем по телевизору, и стайки иностранцев, которые шумно бродили вслед за экскурсоводами, держа наготове крошечные серебристые фотоаппараты, и гулкий голос курантов, и стеклянная крыша ГУМа, где Илюшенька угощал ее знаменитым мороженым в хрустящих стаканчиках, и Вечный огонь. Желая показать себя перед сыном женщиной культурной, сразу после Красной площади Любочка выбрала Пушкинский музей и была немало удивлена, обнаружив в холле вместо уютных предметов быта великого классика пятиметровую статую обнаженного Давида. Потом они отправились на Тверскую и долго стояли в очереди в знаменитый «Макдоналдс», где подавали многоярусные бутерброды с котлетой, и оттуда пешком, усталые, но довольные, еле добрели обратно до Никитской. Илья уехал к себе в общежитие, а счастливая Любочка уснула, едва легла.
На следующий день, к двум, Любочку повели в Малый зал консерватории. Педагог Ильи, в преддверии очередного международного конкурса, решил потренировать своих студентов на сцене и устроил концерт класса. Илья, лучший ученик, играл второе отделение.
Увидев в холле афишу, на которой большими буквами написано было: «Илья ОБУХОВ, фортепьяно», Любочка умилилась и прослезилась. То, что она намечтала когда-то, начинало сбываться. В первом отделении она вертелась и ерзала, как девчонка; ей не терпелось увидеть своего мальчика на этой знаменитой сцене. А когда после небольшого антракта он появился перед публикой – в черном костюме, с бабочкой, гладко причесанный на пробор и очень серьезный – громко зашептала направо и налево: «Смотрите! Смотрите! Это мой сын!»
Любочка так была восхищена самим фактом выступления, что не услышала ни единой ноты. Прошли мимо, ее совершенно не зацепив, и Фантазия до-мажор Шумана, и 13-я рапсодия Листа, и 4-я соната Прокофьева. Любочка только смотрела – и наглядеться не могла на величавую посадку, на сильные руки, стремительно летящие поверх клавиш, на аристократический профиль. «Вот ведь какого сына вырастила!» – с гордостью думала она.
Пора было серьезно поговорить. Вечером того же дня, во время прогулки по Александровскому саду, Любочка собралась с духом и рассказала сыну о своих планах. Илья, признаться, был озадачен и не сразу нашелся, что ответить.
Рано повзрослевший, как умеют взрослеть только профессиональные спортсмены и музыканты, он давно уже не нуждался в родительской опеке. Абстрактная идея матери больше не занимала его. Он научился жить, рассчитывая только на себя, и теперь все его мысли поглощены были будущей карьерой, которая, если приложить достаточные усилия, обещала быть блестящей. В дальнейшем он не видел себя ни в этом городе, ни в этой стране. Ну что ему здесь светило? Лабать по кабакам, развлекая «серьезных пацанов»? Преподавать в школе за три несчастных копейки? А ей? Что понадобилось в этом городе ей? Сейчас, когда сорокалетие на носу?
– Господи, мам, зачем тебе это? – спросил он. – Даже если все получится и тебе хватит денег переехать, в чем я сильно сомневаюсь, ты работу здесь не найдешь. Посмотри, что творится по театрам! Нового репертуара – шаром покати. Разбегаются все. Ну кто тебе роль даст? И какую?
Любочка сначала даже не поняла, о чем он, и только потом спохватилась – ведь он не знает, он ничего не знает о ней и до сих пор думает, что она актриса! Это было неожиданно и лестно.
– Не дадут, да и не надо, – согласилась она покорно. – Бог с ним, с театром. Устроюсь куда-нибудь. Мне бы только с тобой. Чтобы вместе, семьей. Внуков нянчить…
– О чем ты? Какие внуки?! У нас тут танки стреляли! Понимаешь? ТАНКИ!!! Недели не прошло!
– Танки? Как это некстати, – отозвалась Любочка рассеянно. Во время расстрела Белого дома она как раз находилась в поезде и ничего не слышала об этом маленьком происшествии.
Ей сделалось тревожно, но вовсе не из-за глупых танков. Планы рушились, и она не могла подобрать слов, чтобы доказать сыну свою правоту. Ах, как жаль, что не было рядом премудрой Галины Алексеевны! Уж она-то умела убеждать, как никто другой. А Илья все внимательнее присматривался к этой загадочной женщине, к своей матери, и тоже не понимал. Не понимал ни восторженных речей, удручающих своей исключительной инфантильностью, ни белых синтетических блузок в рюшах, ни яркой косметики, ни пережженных волос. Раньше, в детстве, она казалась ему совсем другой. Она была близкой и теплой, от нее всегда исходило ощущение каникул, праздника. А теперь чем пристальнее он смотрел, тем острее чувствовал, что перед ним совершенно чужой человек, и, когда она уехала, испытал не горечь, как это бывало в детстве, а огромное облегчение.