В ролях
Шрифт:
Глава 5
Бабка умерла на девяносто шестом году жизни в своей квартире, в своей постели, в здравом уме и трезвой памяти. Крошечная сморщенная головенка утонула в крахмальной наволочке, которую накануне наглаживала под чутким бабкиным руководством долговязая крашеная девица из Дома быта; артритные пальцы судорожно скомкали пестрое лоскутное одеяло, вцепились, словно боялись упустить, отдать возможным непрошеным пришлецам; захлопнулись слезящиеся старческие глаза, до самого последнего мгновения сохранившие свою внимательность и свое ехидство; отпал и съехал на грудь острый подбородок. Бабка отошла в мир иной тихо и безболезненно, с Галиною Алексеевной так и не помирившись.
Ах, как добивалась Галина Алексеевна этого примирения! С тех самых пор, как родилась Любочка,
Эта оскорбительная немота доводила Галину Алексеевну до бешенства, но она все билась в запертые двери – с исступлением самки, оберегающей единственного детеныша. Видела она эту бабку, лярву старорежимную, в гробу и в белых тапочках, однако речь шла о будущем Любочки! Ну что ждало ее здесь, в Выезжем Логе? Незавидная роль какой-нибудь учетчицы или продавщицы, леспромхозовское неотесанное мужичье, неуютный сельский быт? Нет уж, Любочка рождена была для лучшей жизни. Потому Галина Алексеевна спала и видела, как помирится с бабкой, как та, оттаявшая и умиленная, впишет правнучку на свою жилплощадь и помрет восвояси. Конечно, Слюдянка не бог весть какой город, это правда, но зато случались на добыче белого мрамора столичные – московские и ленинградские, а уж иркутян каких-нибудь было и вовсе навалом. В Слюдянке Любочка могла составить вполне приличную партию. Вот и боролась Галина Алексеевна – отчаянно и безрезультатно, а время утекало, бабка не отзывалась.
Но вот Любочка снялась в кино. Теперь уж бабка была не нужна, бог шельму-то метит, и Галина Алексеевна отписала в Слюдянку последнее письмо, в котором отвела наконец униженную, истощенную многолетней борьбой душу. И, получив в ответ одно-единственное слово: «Проклинаю!», тихо позлорадствовала да и забыла.
Теперь она стояла у гроба и равнодушно, с чувством собственного превосходства смотрела на сморщенное личико. Гробик был убогонький, бедненький, а у гробика, кроме Галины Алексеевны, Петра Василича и Любочки, – никого. Всех подружек давно схоронила зажившаяся слюдянкинская бабка, да и были ли они, подружки-то, с таким характером? Однокомнатная городская квартира у вокзала, в двухэтажном деревянном бараке, увы, досталась государству, но теперь Галине Алексеевне это было безразлично – ведь и она сама, и Любочка стояли на пороге славы. И опять Галина Алексеевна почувствовала тихое злорадство. Да еще легкую досаду на то, что бабка, кочерга ржавая, ее триумфа уже не увидит и никогда не будет стоять в ряду поклонников на мраморной лестнице, по которой скоро сойдет великолепная Любочка в белом платье, цветах и брильянтах.
Разумеется, Галина Алексеевна предпочла бы посмотреть картину в компании односельчан, в родном клубе – она бы тогда могла сидеть в первом ряду и наслаждаться благоговейным шепотком в задних рядах, как только ее Любочка появится на экране крупным планом. Галина Алексеевна даже не обернулась бы – вот еще! Зато потом, после фильма, она бы с достоинством прошествовала к выходу, и односельчане расступались бы и завидовали в голос. Но вот же чертова бабка, и тут подгадила! Картину в клубе первый раз показывали сегодня вечером, а Галине Алексеевне предстояло маяться на иркутском вокзале.
Сходили в буфет и взяли по комплексному обеду. Галина Алексеевна была явно не в духе. Заставила Любочку доесть жидкий столовский борщ до последней картофелины, поскандалила с официанткой, тут же, неудачно глотнув, подавилась компотом и даже на Петра Василича шумнула, когда он ей, облегчения ради, попытался меж лопаток кулаком постучать. Петр Василич за пятнадцать совместных лет изучил свою прекрасную половину на «отлично», а потому, выйдя из буфета, отправился в справочное бюро,
Глава 6
Билеты взяли в первый ряд. Петр Василич и Любочка смотрели внимательно и с удовольствием. Когда в первой массовочной сцене сельчане вперемешку с актерами полезли через борт грузовика, Любочка очень смеялась и толкала отчима в бок, пальцем тыкая в сторону мелькнувших и исчезнувших одноклассников. Потом она за Нюрку переживала, что приходится той за нелюбимого бригадира замуж. И еще было почему-то жуть как интересно, кто же сельпо обокрал. А вот Галина Алексеевна ерзала и вертелась, словно ее на лопате в печь пихали, и даже рукой в нетерпении перед экраном вращала – быстрее, мол, крутите свое кино, не задерживайте.
Кажется, фильм длился целую вечность. Но вот настал долгожданный момент. Милиционер (медленно, ах, как медленно) клеймил ушлого бригадира Рябого, потом (медленно, ну как же медленно!) велел сажать бандитов «на одну холку», потом (медленно, медленно, медленно!) лошадь трогалась с места и шагала по большаку… А потом вдруг в кадр вплыла лодка, зазвучало: «Я вернусь домой на закате дня…», густо зазеленел невнятный сибирский пейзаж. Прошел по дороге одинокий Золотухин, прокатилась по лесу неторопливая телега. И вот уже милиционер спал, усталый, тянулся по Мане-реке бесконечный сплав (вид сверху). Из одной точки стала прорастать зловещая красно-рыжая надпись «КОНЕЦ ФИЛЬМА». И все! И (Как же так?! Не может этого быть!) никакой Любочки…
«Невозможно! Это ошибка, ошибка!» – вопияло все в оцепеневшей Галине Алексеевне. Вот и квитанция об оплате одного съемочного дня, три пятьдесят, с подписью и печатью, которая хранилась в паспорте, за обложкой. Невозможно, невозможно! Меж тем никакой ошибки не было. По первоначальной режиссерской задумке, действительно, должны были провезти бандитов по селу и сельчане, действительно, должны были стоять на обочине и молча смотреть с укоризною – крупным планом. Так бы и было, наверное, если б не Любочка. Бьющее в глаза сходство с Нюркой-Пырьевой безнадежно сгубило сцену. Пришлось вырезать все, остался лишь жалкий начальный обрубок.
Галина Алексеевна не помнила, как вышла из кинотеатра. Она отыскала себя на заднем сидении трамвая, бегущего от «Гиганта» прочь, рядом обнаружила всхлипывающую Любочку и растерянного Петра Василича, который метался и не знал, за кем ему ухаживать, а впереди – обыкновенных пассажиров, которые ехали по своим делам, не оборачиваясь, потому что не знали, что прямо за ними скромно сидит будущая мировая знаменитость. Мало-помалу Галина Алексеевна вновь обрела способность выстраивать в голове логические цепочки. Ее перегруженная, воспаленная мысль двигалась от постепенного понимания: «все кончено» к той критической отметке, за которой рождалось ощущение катастрофы. Галина Алексеевна уже не удивлялась, отчего всхлипывает Любочка, и знала, почему пассажиры иркутского трамвая №1 не оглядываются на нее, такую ослепительную. И не оглянутся, уже никогда не оглянутся. Ни-ког-да. А следом пришло самое страшное понимание: Слюдянка. Бабка. Городская квартира. Бабка мертва, ключи от квартиры участковый милиционер спрятал в широкий карман шинели, и они (бултых) стремительно пошли на дно… Проклинаю… Бабка написала тогда одно лишь слово: «Проклинаю!» И Любочки не было. Она ведь должна, должна была быть, но ее не было. Потому что бабка написала «проклинаю», прокляла, не пожалела единственную правнучку, и ее, Галину Алексеевну, потому что… О, Господи! Она ведь сама, сама во всем виновата, зачем она все ей высказала тогда, зачем писала, зачем ругала проклятую бабку, зачем, зачем рассказала старой ведьме про кино?! И вот теперь Любочки не было, не было, не было в кадре! Это старая ведьма все подстроила, все! Жизнь теперь сломана – Любочкина молодая жизнь, из-за одного неосторожного слова… Как же это могло случиться с ними, с ней, с Галиной Алексеевной, всегда такой рассудительной и осторожной, которая Любочкиного будущего ради готова была ползти на коленях куда и за кем угодно, лишь бы девочка была счастлива и богата?! Невозможно, невозможно!