В ролях
Шрифт:
В конце вагона показался усталый проводник. Сначала он немного постоял поодаль, без интереса посмотрел в окно, потом подошел к одинокой Любочке.
– Доброй ночи! Что, барышня, не спится?
Любочка кивнула.
– Вот и мне не спится. – Проводник широко зевнул. – Каждый рейс одно и то же. Напарник еще заболел, а я вот прикрываю. От самого Новосибирска один. И устал, как собака, а сна ни в одном глазу. – Проводник снова зевнул.
– А у меня там свекор со свекровью, – невпопад отозвалась Любочка и повертела на пальце новенькое обручальное колечко.
– Где? – не понял проводник.
– Да в Новосибирске же!
– А… А у меня теща померла в прошлом году. От инфаркта. Ну и сучка была, царствие небесное. Да и моя, знаете ли, вся в мамочку! Баба – она и есть баба. Дура.
Любочка обиженно подняла глаза.
– Ну
– А я в театральном училище учусь, на артистку, – зачем-то соврала Любочка. Проводник был еще не старый, лет сорока на вид, но уже довольно обрюзгший и понурый; его немытые волосенки торчали в стороны, синий форменный галстук сбился набок, и Любочке вдруг ужасно захотелось покрасоваться перед ним. Она рассказала, насочиняв с три короба, о съемках фильма в Выезжем Логе, и по ее рассказу вышло, что она в этом кино была едва ли не главнее Пырьевой (благо фильма проводник не видел).
– Да… Умеет нынче жить молодежь, не то что мы, грешные, – вздохнул проводник. – А знаете что? Пойдемте ко мне, я напою вас чаем! С голубикой. Сам собирал.
Любочка подумала: «Почему бы и нет? Темно, скучно», – поднялась, осторожно придержав откидное сиденье, и покорно пошла вслед за проводником.
В купе за чаем он рассказал Любочке о том, как лечить язву двенадцатиперстной кишки, о том, как познакомился со своей будущей половиной и по глупости обженился, о том, как правильно ставить рыболовную сеть и многое, многое другое. Во время разговора он подсаживался все ближе, пока не придвинулся вплотную, невзначай приобнял Любочку за плечи, стал потихонечку поглаживать, дрожащая ладонь незаметно просочилась под ангорскую кофточку. Любочка замерла, но не отодвинулась. Было ей от осторожных прикосновений взрослого женатого мужчины и страшно, и сладко. Потом усталый проводник с величайшей осторожностью повел свободной рукой по Любочкиной набухшей груди, по животу и мягко стал целовать прямо в губы, а она отчего-то не нашла сил сопротивляться – ответила на эти вкрадчивые поцелуи. Дальше все произошло очень быстро и как-то само собой, у Любочки ничего подобного даже в мыслях не было.
Проводник, пыхтя, слез с Любочки, отвернулся, застегнул ширинку. Бросил через плечо:
– Ну а теперь иди, моя сладкая. Что-то мы с тобой засиделись!
Сказал и довольно грубо выставил растерянную Любочку за дверь.
Она прокралась по коридору, на ходу застегивая халатик и кофточку, тихонько отворила свое купе и шмыгнула, не раздеваясь, на нижнюю полку, под одеяло. Чувствовала себя гадко, но в ногах еще таилась предательская сладкая дрожь, и сердце трепетало, словно бабочка, пойманная за одно крыло.
Глава 11
Случись на месте Любочки особа более романтическая, она бы наверняка заметила и преобладающий в пейзаже утес, похожий на древнего ящера в бурой шерсти с красными подпалинами, мирно уснувшего у самой воды, и юркую серебряную речку Шаманку, стремительно несущуюся прочь, к спасительному Иркуту, от небезопасного этого соседства, и высокое-высокое, прозрачное и звенящее солнечное небо. Но, увы и ах, Галина Алексеевна преуспела в воспитании, и дочка проморгала окружающую красоту, а увидела только покосившийся, неухоженный бревенчатый дом на две семьи, поросший травою и дикой смородиной крошечный палисадничек, шаткое крылечко да некрашеный высокий забор, с одного боку веером завалившийся в сторону звонкой речки Шаманки. Только теперь Любочка поняла, чем так обеспокоилась ее мама, премудрая Галина Алексеевна, прочитав в паспорте зловещую надпись «Иркутская обл., пос. Шаманка». Разве для того она, Любочка, выросла такой умницей и красавицей, чтобы оказаться в этом неряшливом двухкомнатном сарайчике с давно небеленной печью на полмира?! Для того разве училась она сызмальства достойно носить городские платья и прически?! Обманул, кругом обманул!!!
А ведь всего лишь утром, синим и солнечным, будто и не концу августа принадлежало оно, а самому началу июля, шумно и весело выгружались на вокзале, пошучивая и поддразнивая, и давешний проводник сердито смотрел в сторону, нарочно мимо щебечущей Любочки, а Любочка и вовсе о проводнике забыла за хлопотами и сборами, и ничто не предвещало беды. Быстро подошел нужный автобус, Любочка, словно первоклашка, вертелась у окна и все канючила, долго ли еще ехать, а Гербер поддразнивал: «Погоди, солнышко, увидишь!» – и от этого Любочку переполняло
Минут через двадцать автобус встал как вкопанный на пыльной площади в некоем населенном пункте, выплюнул почти уже переваренных в духоте пассажиров на остановку и с ворчанием удалился. Любочка внимательно пересчитала багаж и заозиралась по сторонам. Место было, кажется, вполне приличное. Тут и там торчали новые одинаковые пятиэтажки, вдоль площади стояли голубые торговые киоски-скворечники; народу было немного, но Любочке и это количество показалось астрономическим, потому как Выезжий Лог днем в будни совершенно вымирал.
Любочка довольно щурилась. Она повисла у Гербера на шее, жарко и жадно поцеловала в губы, прошептала:
– Дай угадаю, какой здесь дом наш! С первого раза угадаю, спорим?
Гербер усмехнулся и вернул поцелуй.
– Думаешь, не смогу? – Любочка обиженно надула губки.
– Сможешь! Ты у меня все можешь, солнышко. Только придется тебе еще чуть-чуть потерпеть. Это, ангел мой, Шелехов. А Шелехов вовсе еще не Шаманка, увы.
Тут Любочка и почувствовала первый укол беспокойства. Но пока это беспокойство было еще абстрактным. Оно, словно легкий порыв ветра, метнулось мимо лица и отлетело, а Любочка заскучала и запросила мороженого.
Следующего автобуса прождали часа два. Любочка вся извелась. Она уныло сидела на чемодане и нервно перебирала край подола. Говорить совершенно не хотелось, от жары разболелась голова, и настроение все больше портилось.
Подошедший автобус был похож на ежика. Пыльный и унылый, он мелко дрожал и поводил длинным носом. Садились тихо, по-деловому, совсем как взрослые – никаких тебе ни шуток, ни смеха. Народу набилась целая прорва, и Герою Берлина пришлось от души поработать локтями, чтобы отвоевать для усталой беременной жены сидячее место. Едва тронулись, измученная Любочка задремала. Но на каждой новой остановке она вздрагивала, поднимала голову и с мольбою смотрела в окно, а потом на Гербера, и в мутном от духоты, по-собачьи печальном взгляде ее читался немой вопрос: «Приехали?!» Но нет, никак не приезжали. Автобус, пыхтя, полез в гору и вскоре заглох. Разморенные пассажиры, переругиваясь, высыпали на улицу покурить и размяться. Только Любочка осталась сидеть на своем месте, головою привалившись к горячему пыльному стеклу, и по щекам ее покатились тихие крупные слезы. Герой Берлина совсем растерялся и не знал, что ему делать. Чинились долго, и Любочка, наплакавшись и настрадавшись, крепко уснула. Когда она открыла покрасневшие влажные глаза, отремонтированный «ежик» все еще взбирался в гору – шумно, из последних силенок. Любочка опять с мольбою посмотрела на мужа.
– Теперь уж совсем немного. Немножечко! Больше половины уже проехали. Потерпи, солнышко! – виновато пробормотал Гербер.
На этих словах автобус достиг верхней точки маршрута, на мгновение завис в ней и радостно, с ветерком покатился вниз.
Первые пять дней Любочка проплакала, забившись в уголок необъятной, провисшей проволочной кровати, прерываясь только на еду и на короткий сон, не находя сил даже на упреки, – и собственные молчаливые слезы казались ей безысходными и величественными. Она представляла себя прекрасною узницей, похищенной из княжеского дома жестоким воителем. Герой Берлина сбился с ног, пытаясь рассмешить прекрасную Несмеяну, но это у него не получалось – Несмеяна слишком вжилась в придуманный образ и никак не желала из него выходить. Только ночью, ложась с мужем в одну постель, она переставала плакать и жадно, подолгу с ним целовалась. Это было, конечно, против правил, но и ей ведь к вечеру надоедало плакать, хотелось и ей отдохнуть и расслабиться. Каждый раз Гербер обманывался, верил, что слезы кончились, но утром все повторялось сначала, и опять он метался по дому, не зная, что предпринять. Учебный год был уже на носу, и неплохо было бы появиться в школе, хотя бы расписание узнать, но Гербер все откладывал, на работу не ехал. Разве мог он оставить Любочку одну, беременную, в таком вот истерическом состоянии? На третий день пришла знакомиться с «молодой» древняя сморщенная бабка из соседней половины дома. Фигура у бабки была согбенная, взгляд ехидный – точь-в-точь «сарафанное радио». Любочка знакомиться не пожелала. Еще глубже забилась в свой уголок, одеялом укрылась с головой и оттуда, из-под одеяла, жалобно всхлипывала. «Простите, в положении она у меня», – извинялся Гербер. Но соседка только поухмылялась и через несколько минут убралась восвояси.