В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
Шрифт:
Охотники продолжали утверждать, что они оставили все вещи у Тогда-бека и что если чего-нибудь не хватает, то это его дело; бек же утверждал, что недостающие вещи утащили сами охотники. Лю-дарин, как истый Соломон, и постановил следующее решение: «Так как обе стороны врут и нельзя добраться которая, то я присуждаю обе стороны в течение двух дней выплатить нашему гостю стоимость растраченных вещей — 5000 тенег (1000 рублей)».
Я тотчас после произнесения приговора и в присутствии обвиняемых заявил, что нахожу приговор справедливым, но не желаю брать денег с обвиняемых, как они там ни виноваты. Лю-дарин с твердостью возразил, что, если даже я не нуждаюсь в деньгах, китайским властям крайне важно показать своим подданным, что они не могут безнаказанно грабить европейских гостей, иначе грабеж повторится при первом же удобном случае, когда в этих областях появится путешественник.
Я не имел никаких доказательств, что и оставленный около реки верблюд был ограблен теми же людьми; кроме того, охотники уверяли, что часть вещей так и осталась на месте; поэтому я постарался сбавить сумму взыскания до 1000 тенег (200 рублей). Таким образом, если я не извлек иных выгод из этого дела, то, по крайней мере, заслужил общее одобрение и благодарность виновных.
Проявленные Лю-дарином справедливость и энергия в защиту интересов европейца были поистине необычайными для китайского чиновника. Но я уже говорил, что Лю-Сюй-Цзай (его полное имя) был на редкость хорошим человеком; последнее можно подтвердить следующими данными. Весь хотанский оазис уплачивает Китаю ежегодную подать приблизительно в 3000 ямб (300 000 рублей). Амба-ни сменяются здесь, как и в других восточнотуркестанских городах, каждые три года, и в течение этого срока успевают скопить себе до полумиллиона и больше, так как добрая часть собираемых податей прилипает к их рукам. Лю-дарин был амбанем три года и каждый год отсылал всю сумму полностью в Пекин. Его честность обратила на него внимание в Урумчи, и его назначили амбанем в Яркенд, куда он и должен был выехать в тот же день, как я оставлял Хотан.
Славное время провели мы вХотане. Первый богач в городе Алим-ахун предоставил, по приглашению Лю-дарина, в мое распоряжение свою великолепную летнюю резиденцию. Все было готово к нашему прибытию. Сначала меня провели в ворота, потом через два двора и, наконец, уже в обширный, обнесенный высокими стенами четырехугольный сад.
Дорожка, выложенная кирпичом, вела в середину сада, где возвышался сложенный из кирпичей дом. В доме была только одна большая комната в 15 окон, деревянные решетчатые переплеты которых могли подыматься и опускаться, как жалюзи. Терраса была окружена глубоким рвом, в котором журчала вода, пробегая под четырьмя мостиками.
Ни один луч солнца не проникал сквозь густую сень развесистых ив, окружавших этот дом, построенный для Якуб-бека. Вода журчала в каналах, ветер шелестел в ветвях ив, полуденная жара, доходившая на солнце до 38 градусов, не распространялась сюда, и температура оставалась здесь 10 градусами прохладнее. Даже песчаные бураны, обычные в этих местах в это время года, не нарушали моего покоя.
В доме была всего одна дверь. Вдоль остальных трех внутренних стен комнаты шел широкий деревянный помост в метр вышины, так что оставалась свободной только середина комнаты с каменным полом. Этот помост мы убрали коврами и моими сундуками. В одном углу устроили мне на помосте постель, на помосте же я и сидел, поджав по-азиатски ноги, перед моим письменным столом — одним из сундуков и работал часто далеко за полночь. В общем, выходило что-то вроде кабинета ученого; разбросанные дорожные предметы придавали комнате живописный вид.
Кухня помещалась в маленькой мазанке около входных ворот сада, и, чтобы не мешать мне без надобности в моем уединении, Ислам-бай провел звонок между обоими помещениями. Ел я всего два раза в день. Прежде всего являлся Ислам-бай и провозглашал: «Аш-таяр, тюря!» («Пилав готов, господин!»), накрывал скатертью местечко около меня на помосте и подавал кушанья. Они состояли из пилава, т.е. риса с луком и бараниной, шурпы, т.е. супа с зеленью и мозгом, свежего хлеба, кислого молока, чаю с сахаром и сливками, яиц, огурцов, дынь, винограда и абрикосов. Да, мне жилось, как у Христа за пазухой!
Обыкновенно все общество мое составлял Джолдаш. Туземцы почтительно величали его «Джолдаш-ахун», т.е. господин дорожный товарищ. Он караулил мой дом и заискивающе вилял хвостом, когда появлялся Ислам с подносом.
Как я наслаждался покоем в этом чудном саду, среди полной тишины, куда не достигал ни один звук с шумного базара, ни единое дуновенье ветра из нездорового, антисанитарного города! Испытываемому мной чувству полного наслаждения жизнью немало способствовало, вероятно, то обстоятельство, что нынешнее мое существование представляло такой огромный контраст с переходами по пустыням, и то, что письма с родины содержали одни добрые вести.
После обеда я гулял некоторое время по саду, вдыхая аромат зреющих тутовых ягод и персиков и пышных роз. Иногда ко мне подбегала и заигрывала со мной ручная лань с голубым бантиком и бубенчиком. Словом, это был самый чудный уголок для отшельника, чистый рай, в котором не хватало только Евы.
В конюшне ржали пятнадцать вновь приобретенных нами лошадей. С лета 1895 г. у нас оставалась только одна моя верховая лошадь, но мы не брали ее с собой на Лоб-нор. Животные набирались теперь сил для будущих трудов. Лю-дарин снабжал нас в изобилии маисом и другим кормом. Я было заявил ему, что это принудит меня возможно скорее уехать, чтобы не злоупотребить его гостеприимством, но из этого не вышло толку. Лю-дарин упрашивал меня оставаться и уверял, что это долг каждого настоящего китайца обходиться так со своим гостем. Мало того: когда мы выступали, он снабдил меня и мой караван продовольствием на целый месяц. Словом, всех услуг и любезностей этого славного человека и не перечесть.
Но надо упомянуть еще об одной вещи. Лю-дарин рекомендовал мне также одного переводчика, молодого, очень симпатичного китайца, по имени Фонг-Ши, который свободно писал на родном языке, бегло говорил по джагатай-тюркски и — не курил опиуму. В Хотане оставалась у него жена и дети, Лю-дарин взял на себя все заботы об их существовании. Фонг-Ши, впрочем, получил жалованье вперед за три месяца и оставил его жене. Он взялся учить меня в свободные часы китайскому языку, и мы начали заниматься еще до отъезда. Вечером Ислам опускал жалюзи, зажигал две стеариновые свечи, и я ложился спать только часа в два ночи. Однажды темной и бурной ночью я проснулся от неистового лая Джолдаша, кидавшегося к окну. Никакого подозрительного шума, однако, не было слышно из-за рева бури. Я прокрался к веревке звонка, но она оказалась оборванной.
Я вышел на террасу; собака бешено прыгала между кустами, в которых как будто мелькнули две тени и скрылись по направлению к садовой стене. Я поспешил к Ислам-баю, у которого хранилось оружие, и мы дали два выстрела наудачу. На следующее утро мы нашли около стены лестницу, которую воры — без сомнения, это были воры — в переполохе не успели захватить. С тех пор я всегда клал рядом с постелью заряженный револьвер, а в саду поставили двух сторожей, и я мог спать спокойно.
Но время шло. Больше месяца нам нельзя было предаваться отдыху, и скоро мы заскучали по жизни на воле. В конце июня все было готово к выступлению. Ислам-бай, все время пользовавшийся моим неограниченным доверием, нанял новых слуг и закупил все нужное. Базарный швец парусов сшил большую палатку для моих людей. Для себя же я сохранил возвращенную мне теперь мою старую походную палатку, с которой были соединены такие печальные воспоминания.
В последний вечер нашего пребывания в Хотане люди мои справили себе торжественные проводы. Один из маленьких дворов был кругом обвешан цветными фонариками, оркестр из барабанщиков и флейтщиков наигрывал вовсю, под музыку кружилось двое плясунов, один из которых был одет женщиной, а вокруг восседали правоверные и восторженно хлопали в ладоши. Затем было предложено угощенье: пилав и чай, и только под утро замолкли звуки прощальной музыки.
XIV. К северной подошве Куньлуня