В шкуре зверя
Шрифт:
Пара стервятников первыми поняла, что обед отменяется. Смерив человека презрительным взглядом, птицы взмахнули крыльями и вскоре исчезли за горизонтом.
Осторожно проведя рукой вдоль лежащего на боку зверя, Дзигоро почувствовал провал, как будто кто-то притянул его сухую ладонь к спине собаки. Еще раз внимательно осмотрев громадного пса и не отметив для себя никаких видимых повреждений, Дзигоро теперь уже двумя руками исследовал пространство вдоль хребта животного на некотором расстоянии от него, совершенно не прикасаясь к телу. И снова воронкообразное изменение в равновесии сил затянуло в себя руки Дзигоро.
– Это мог быть камень или...
– не договорив, Дзигоро задумался.
– Нет, вряд ли это могло случиться. Но если случилось, то для тебя, приятель, лучше был бы камень. Хотя сейчас мы выясним все окончательно.
Дзигоро коротким движением погладил пса за ухом, тот скосил на человека глаз, сверкнув белком, и сдержанно предупредил его тихим, но внятным ворчанием, что терпит присутствие помощника только по необходимости.
– Тихо, тихо, приятель, - до этого легкие, почти невесомые, пальцы Дзигоро, точно железные крючья впились в спину обездвиженного животного. Собака взвизгнула от неожиданности, но тут же задохнулась от ярости, Дзигоро одним неуловимо-текучим движением оказался по другую сторону от пса и, взяв его за холку обеими руками, рывком оторвал его от земли. Этого Йонард никак не мог предполагать в таком тщедушном теле, хотя и видел его в деле, в трактире. Дзигоро коленом уперся псу в поясницу и еще раз рванул недвижимое тело на себя. Рык, который не посрамил бы и горного льва, потряс окрестности. Этот негодяй пользуется его беспомощностью! Зря он надеется, что не получит причитающееся за свою наглость сполна. Одним молниеносным броском Йонард опрокинул человека наземь, припечатав к месту, встав ему на грудь передними лапами. Клыки длиной с хороший кинжал остановились на расстоянии волоса от горла Дзигоро. Серо-зеленые полубезумные глаза уперлись в черные точки зрачков отшельника. Китаец тихо рассмеялся, увидев как оттаивает ледяной оскал звериной морды и болотная зелень глаз становится теплой и прозрачной. Яростный гнев сменился удивлением. Пес вдруг зашатался и рухнул, придавив Дзигоро всей своей тяжестью.
– Я же говорил, тише, приятель, - коротко выдохнул китаец.
– Придется попробовать еще раз.
Зверь чуть дернулся.
– Нет, есть и другой способ.
Китаец легко надавил несколько раз за ушами Йонарда и вдоль холки. Подождал, надавил еще раз. К немалому удивлению Дзигоро, все получилось. Пес поднялся и некоторое время стоял, пошатываясь и не решаясь шагнуть. Потом сделал шаг. Второй. Третий. Глаза его все еще были затянуты мутью. Вряд ли он хоть что-нибудь соображал, но так даже лучше - не будет чувствовать боли. Только бы дошел. Только бы в этом израненном теле хватило запаса жизненных сил.
– Пойдем со мной, - тихо приказал Дзигоро, поднимаясь вслед за собакой и отряхиваясь ладонью. Тихо, мягко, но приказал. Легкое облачко серебристой пыли медленно осело за ним. И пес подчинился. Отчасти из-за магии Дзигоро, а отчасти из-за того, что ему было все равно. Он был уверен, что через двадцать шагов упадет и издохнет, и гиены все-таки им пообедают. Он ошибся. Пес прошел двадцать шагов, потом еще двадцать. И еще. И еще. А сколько их было потом - этого не сумел бы сосчитать не то, что Йонард-собака, но и Йонард-человек.
Пес свалился, когда до жилища Дзигоро, просторной и сухой пещеры в горах, оставалось совсем немного, и как ни колдовал китаец - поднять его он не смог. Запас жизненных сил был вычерпан до самого дна, и Дзигоро подумал, что, несмотря на все его усилия, пес все-таки умрет.
Он оставил его, накрыв своим плащом, и отправился к себе, чтобы нагреть воды и приготовить целебную мазь из трав. Дзигоро поступал так, как только что, в бесконечной мудрости своей, научила его природа. Он не надеялся, что пес выживет. Но действовал так, словно никаких сомнений для него не существовало. Дзигоро решил сделать все для выздоровления собаки, а если пес все-таки умрет, что же, гиены водятся и здесь...
Дзигоро сидел на плоском камне, поджав ноги, неподвижный, как статуя в храме Будды. Над спящим миром висело ожерелье серебряных звезд. Все вокруг дышало покоем, умиротворенностью и пребывало в равновесии. Дзигоро ждал. Так, замерев в полнейшей неподвижности, он мог ждать несколько часов. Но то, чего он ждал сейчас, должно было свершиться через несколько мгновений, об этом ясно говорил просветлевший на востоке край неба.
Вершины точно ожили. Потрясли головами в снежных шапках, повели плечами, сжатыми тесными каменными одеждами. Они стали еще четче, рельефнее, словно наливались силой, питаемой от самых корней земли. Солнце еще не показалось из-за вершин, но оно уже начало свой неудержимый подъем и казалось, что все замерло в напряженной тишине последних мгновений перед началом нового дня.
Горы точно разделяли прошлое и будущее своим настоящим зримым вечным присутствием. По эту сторону от них оставалась тьма, холодная голубоватая дымка окутывала предгорье, точно дымка беспамятного забвения прошлых бед и разочарований, а там, по ту сторону гор, видимый край неба становился все прозрачнее и прозрачнее, словно очищающаяся от сомнений душа. Два легких, едва различимых, облачка вспыхнули вдруг ярким, почти нестерпимым, огненным сиянием, и первая нетерпеливая птица вспорола оживающий, сбрасывающий с себя ночное оцепенение, воздух.
Утренний ветер, пробуждаясь от дремы, слетел с вершин, разнося на своих легких крыльях одну только весть - ночь прошла, не вечна ее власть, но вечен жизненный круг сменяющих друг друга света и тьмы. Вечна жизнь, потому что вечна любовь.
И вот он, долгожданный миг рождения нового дня, когда узенький огненный язычок вынырнул на дне самой глубокой межгорной расселины, тут же заполнив ее и выплескиваясь наружу, мгновенно затопляя светом и долины, и темные ущелья, и межскальные расселины с гладкими отвесными краями. Травы, опаленные солнечным ветром, зажглись в ответ золотым сиянием, приветливо кивая его первым порывам. Ароматы, спрятанные до этого в глубине дремавших цветов, вспорхнули на невидимых крылышках, кружа голову и пробуждая воспоминания о далеких днях, когда казалось, что ночь приходит на землю навсегда, и страх рождался в душе: наступит или нет новый день.
Самым тяжелым был тогда последний миг перед рассветом, когда бешено колотилось сердце в благоговейном испуге и замирало восторженно, также заполняясь светом, счастьем и силой, как и все вокруг. И одновременно с рассветом в одной стороне света таяли звезды, и растворялась черная мгла ночи во все удаляющемся от земли небе. А мир продолжал заливать своими золотисто-струящимися волнами свет восходящего солнца. Точно великая сияющая горная река сорвалась с вершин и беззвучно для постороннего взгляда, но для Дзигоро с мощными величественными трубными звуками изливалась в долины сего мира из мира внешнего. Она текла, не сдерживаемая никакими горными преградами, заполняя собой самые глубокие ущелья, устремляясь с головокружительной высоты в бездонные пропасти, расселины межгорных откосов. Безудержный бег этой реки точно поглощал в себя все сонное, застывшее, погруженное во тьму и выплескивал позади совершенно иное по сути и по духу пространство. Сверкающий золотистыми нитями ветер верховий сплел свои струи с серебристыми ветерком низин, и воздух заискрился мириадами вспыхивающих и тут же гаснущих искр.
Точно все вокруг Дзигоро было заполнено жизнью, пронизано живо силой, страстью и, в то же время, умиротворением, всепроникающим жизнелюбием, пониманием и приниманием всего, что происходит вокруг в природе и во всем живущем и дышащем. И каждая искорка это чья-то радость или боль, печаль или веселье, страдание или безмятежность - и все это связывает воедино мир, сплетаясь, переплетаясь, а затем вновь рассыпаясь из единого бытия во множество событий прошлых, настоящих и будущих. Словно живая ткань времени и пространства текла от конца времен к началу, возрождаясь вновь и вновь от века к веку с каждым восходом солнца, с каждым новым днем. И, наконец, над заснеженными горными пиками медленно и неотвратимо взошла над проснувшейся землей огненная звезда, дарующая жизнь и смерть, изливающая подобно огненному богу Ахура-Мазда свет на праведных и неправедных. Так же, как и Будда, храня в мире ту хрупкую грань равновесия, которую очень трудно найти и еще труднее сберечь.