В союзе с Аристотелем
Шрифт:
Сухость и жесткость звенели в ее голосе. Старое, в заплатах и дырах пальто висело на теле нищей, как на колу. И вдруг Юрка вздрогнул. Он узнал нищенку. Это была та старуха, которую они с Валеркой и тетей Верой видели в огороде Поршенниковых и которая ответила им, что дома никого нет. Да, да! Та самая старуха. Она стояла среди подсолнухов и походила на пугало.
Мальчишка,
— Мы знаем эту бабку… Валерка, помнишь?
— Помню.
— Мы знаем ее. И Катьку знаем. Она не сирота.
Старуха между тем, почуяв что-то недоброе, выгребла из кружки деньги, ссыпала их нервно в карман, сунула туда же кружку и с приподнятым лицом двинулась к выходу, цепляясь за скобки сидений и таща за собой Катю.
— Что же делать? — испуганно спросил Юрка.
— А вы уверены?
— Конечно.
— Тогда действуйте.
Мальчишки недоумевающе смотрели некоторое время в глаза летчику, затем Юрка схватил Валерку за рукав:
— Идем!
Они протиснулись следом за старухой, затем с трудом, отдавливая кому-то ноги, опередили ее и замерли перед нищей.
Платок с ее головы сполз, открыв жиденькие короткие волосы, точно приклеенные. С впалыми щеками, с глубоко сидящими глазами, голове этой, казалось, будет очень легко превращаться в череп.
Юрка ухватился за скобу. За эту же скобу взялась и старуха. Кожа на ее руке высохла и почернела, а жилы так резко выделялись, точно поверху опутывали кисть. Мальчишку пронзила мгновенная неприязнь, но он не разжал пальцев.
Старуха тыкала второй рукой то в плечо Юрки, то в грудь, стараясь протиснуться, а он не мог справиться с комками, подступавшими к горлу, только перебрасывал лихорадочные взгляды с Катьки на старуху, со старухи на пассажиров.
— Ну-ка, пустите, кто тут? — прохрипела бабка.
Она вдруг плечом резко двинула в Юркино плечо. И мальчишка отшатнулся, освобождая проход. Валерка сам посторонился, втиснувшись между какими-то парнями.
Кто-то ругнул ребят, мол, что это за безобразие, мечутся по вагонам, наступают на ноги да еще пристают к людям, и без того обиженным судьбой.
— Мы их знаем! — крикнул наконец Юрка. — Это не нищие! Это Катька Поршенникова, наша ученица. У нее и мать есть.
В вагоне воцарилось молчание.
— Спаси нас, господи, ото зла, — проговорила старуха, живо крестясь и стараясь пролезть вперед.
— Товарищи, тут надо разобраться! — раздался мужской голос.
И к виновникам всей этой сцены пробрался летчик. Он тронул бабку за руку, желая повернуть ее к себе лицом.
— Не надо от нас открещиваться, мы вам зла не желаем, — заговорил летчик, но старуха вырвала локоть и опять закопошилась, расклинивая сгрудившихся пассажиров, однако стена еще более уплотнилась подоспевшими любопытными. — Вы погодите, не вырывайтесь… Ребята говорят, что эта девочка учится…
— Учится, — перебил Юрка. — Она с нами учится, в третьем классе, и вот уже с полмесяца или больше не ходит в школу.
— Вот как? А я уже с полмесяца или больше встречаю ее в вагонах вместе с этой слепой женщиной.
— Слепой? — вдруг переспросил Юрка, как-то забыв, что бабка действительно прикинулась слепой. Он быстро глянул на старуху, представил ее глаза открытыми и злыми, как тогда, на огороде, и крикнул: — Она же не слепая! Она врет!
Вагон ахнул. Над столпившимися возник второй ярус, от вставших на сиденья.
— Ах, даже вон как! — проговорил летчик. — Вот видите, как интересно получается, а вы, гражданочка, спешили скрыться… Да откройте, откройте глаза, а то веки вон в самом деле дрожат, устали. — Летчик присел перед Катей. — Девочка, а мама у тебя есть?
— Ироды! — прошипела вдруг старуха, открывая глаза и окатывая людей ненавистью. — Ироды! Пустите меня!
И она полезла прямо на людей, размахивая руками как попало и нервно исторгая из горла какие-то прерывистые звуки. Но пройти было совершенно невозможно. И бабка в бессильной злобе, все более и более подвывая, начала колотить в грудь стоявшего первым паренька. Сперва он как-то смущенно и даже с улыбкой загораживался руками, но, когда старушечий сухой кулак каким-то образом проскользнул и угодил ему в зубы, паренек энергичным движением сцапал ее руки и сжал, багровея от гнева. Старуха в полной истерике хотела было грохнуться на пол, но, поскольку парень держал ее крепко, только повисла и задрыгала ногами, брякая кружкой и рассыпая мелочь.
Катя заплакала навзрыд. Летчик прижал ее к своим коленям, успокаивая.
— Ишь ведь что выплясывает, старая ведьма! Почуяла неладное и забрыкалась, — проговорила какая-то женщина. — И про Христа забыла.
— Шарлатаны проклятые, что делают!
— Девчонку-то, девчонку как настропалила!
— Да отпусти ты ее, пусть лбом поколотится — скорее в себя придет.
Но, запрокинув голову, бабка продолжала разыгрывать припадок. И никто уже не знал, что же, собственно, предпринять, как вдруг сзади послышалось поспешное, распорядительное:
— Разрешите… Дорогу… Дорогу, товарищи… У меня кстати оказался с собой шприц. Сейчас мы этой голубушке… позвольте… вспрыснем успокоительное.
Все обернулись. К середине, к этому кратеру своеобразного вулкана, пробирался человек, подняв над головой саквояж. Старуха, услышав о шприце, мгновенно успокоилась, подобрала ноги и встала, с силой рванув свои кисти из цепких пальцев парня.
— Издеватели! Что мы вам сделали, что вы над нами измываетесь?
Наконец тот человек, с саквояжем, протиснулся. Он оказался пожилым, в шляпе и в очках.
— Встала уже? Вот видите. Будь у меня на самом деле шприц, я бы ей непременно чего-нибудь вспрыснул, хоть и не доктор.
— Вы не доктор? — спросил летчик.
— Что вы, я бухгалтер. И, как заметили, очень находчивый бухгалтер. Дело в том, что и я не раз видел эту особу с девочкой, и всегда у меня щемило сердце… Я благодарен этим молодым людям за их решимость… — кивнул он на Юрку и Валерку. — А вас, уважаемая, нужно немедленно в милицию, немедленно!
— В милицию ее. Где живет, прямо там в милицию и сдать! — поддержали пассажиры.