В созвездии трапеции (сборник)
Шрифт:
Замолчав, Лева пристально всматривается в хмурое лицо своего друга.
— Не нравишься ты мне в последнее время, Илья, — недовольно произносит он. — Похоже, что стал сдавать…
— И ничего похожего! — злится Илья. — Просто устал немного. Я ведь целыми днями в сплошных контратаках. И с отцом, и со всеми нашими… Ты же знаешь. Но могу я позволить себе высказать хоть тебе-то свои сомнения?
— А сомнения, значит, уже завелись?
— Они, по-моему, просто необходимы. Это только самовлюбленные дураки ни в чем не сомневаются.
— Ах, это, стало быть, творческие сомнения! Ну, таких-то
Лева берет с полки какую-то книгу и, машинально перелистывая ее, продолжает:
— В последнее время я много думаю о гравитационных волнах. То, что они являются физической реальностью, следует из общей теории относительности Эйнштейна. А раз это так, то любое тело, излучающее гравитационные волны, должно терять часть своей энергии, а следовательно, и массы.
— Гравитация носит, значит, энтропийный характер! — сразу вдруг оживляется Илья. — Есть тут, стало быть, что-то общее с энтропией термодинамических явлений. Ты знаешь что-нибудь о работах Константина Эдуардовича Циолковского в области общей термодинамики? Или тебя, специалиста по ядерной физике, вопросы термодинамики не волнуют?
— Почему же? — обижается Лева. — Мне хорошо известны его высказывания против энтропийных постулатов Томсона — Клаузиуса, утверждавших непрерывное обесценивание энергии в природе и неизбежность «тепловой смерти» Вселенной. Циолковский же считал, что все явления в природе обратимы и что с той же закономерностью, с которой тепло переходит от более горячих к менее горячим телам, оно должно течь и в обратном направлении.
Илья, прищурившись, смотрит на Энглина. Понял ли Лева, к чему завел он разговор об этой гипотезе Циолковского?
— И я догадываюсь, почему ты вспомнил об этой убежденности Константина Эдуардовича в обратимости всех явлений в природе, — угадав его мысли, продолжает Лева. — Это ты для подтверждения своей идеи о возможности концентрации гравитационных волн, рассеянных во Вселенной подобно теплу? Прямой аналогии тут, конечно, быть не может, но если удастся с помощью какого-нибудь генератора «принудить» тепло течь от менее нагретых к более нагретым телам, то не исключена вероятность концентрации и гравитационной энергии. Весьма возможно даже, что именно этот процесс осуществляется в твоей установке. Я, однако, должен напомнить тебе, что Циолковскому не удалось поставить ни одного эксперимента, в котором тепло текло бы от менее нагретых к более нагретым телам.
— Дело ведь не только в эксперименте. Для нас с тобой важнее сейчас теоретическое обоснование возможности такого эксперимента. А это у Циолковского есть. Читал ты его «Второе начало термодинамики», изданное еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году в Калуге? Не читал. А жаль, Непременно прочти. Я с величайшим трупом раздобыл один экземпляр этой книги.
Покопавшись в книжном шкафу, Илья достает небольшой томик в выцветшем от времени переплете и торопливо перелистывает его в местах многочисленных закладок.
— Вот послушай-ка, что пишет Циолковский по поводу оговорок, имеющихся в постулате Клаузиуса. «Слова постулата «сама собой», — замечает Константин Эдуардович, имея в виду теплоту, которая, по утверждению Клаузиуса, не может сама
Томсон тоже думает, что вообще теплота не переходит от менее нагретого тела к более нагретому, но… этот переход может (хоть иногда) совершаться…
Итак, сами ученые не устанавливают новый закон, потому что в противном случае они бы сказали: теплота никогда не может переходить от более холодного тела к более теплому. А раз теплота то переходит, то не переходит, то и закона никакого нет, а есть наблюдение, часто повторяющееся, но как будто нарушаемое, по словам самих же ученых.
Не виноваты ли их последователи, принимая постулаты за законы и начала?»
Илья закрывает книгу и вопросительно смотрит на Леву:
— Не худо ведь сказано?
— Вопросы круговорота энергии во Вселенной всегда волновали умы не только ученых, но и философов, — глубокомысленно замечает Лева. — Еще Энгельс говорил…
— А ты знаешь, — перебивает его Илья, — что Циолковский познакомился с основными трудами Энгельса лишь в конце своей жизни? И он совершенно самостоятельно пришел к тем же самым выводам, что и Энгельс. «Излученная в мировое пространство теплота должна иметь возможность каким-то путем снова сосредоточиться и начать активно функционировать…» — писал Энгельс в «Диалектике природы», опубликованной у нас лишь в тысяча девятьсот двадцать пятом году. А в «Кинетической теории света» Циолковского, напечатанной в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Калуге, мы читаем почти то же: «Получается вечный круговорот материи, вечно возникающая юность Вселенной».
Илья торопливо цитирует все это по своей записной книжке, исписанной множеством цифр и формул.
— Э, да я вижу, ты тоже становишься теоретиком! — восклицает Лева Энглин, заглядывая в его записи.
— Что поделаешь, — вздыхает Илья. — В споре с такими догматиками, как Серегин, приходится вооружаться и цифрами и цитатами. Ожесточенная схватка была у меня с ним вчера.
— Ну, а что ты хотел от Серегина? — смеется Лева. — Он хоть и доктор наук и даже один из заместителей твоего отца, но гибкостью ума не блещет. Таких людей ничему не учит история физики. А ее уроки свидетельствуют, что самые большие ошибки естествоиспытателей происходили от попыток раз и навсегда установить абсолютные границы познания.
— А как, кстати, обстоят дела с твоей докторской диссертацией, Лева?
— Не до этого теперь! — досадливо машет рукой Энглин. — Пока не изложим твой эффект языком безукоризненных математических формул, ни о какой диссертации не может быть и речи.
— Смотри только, чтобы я не оказался потом…
— Не бойся, не окажешься, — усмехаясь, перебивает его Лева. — Я ведь не сомневаюсь в нашей победе. А теоретическое обоснование твоего эффекта, может быть, и будет тогда отличной темой для моей диссертации.