В созвездии трапеции
Шрифт:
Алеша собирается что-то возразить, но Маша останавливает его:
— Зачем же спорить с разумным предложением, Алеша? Все и так знают, какие мы храбрые, — добавляет она, весело рассмеявшись.
Легкий толчок о пружинящую сетку, и Маша взлетает на мостик. Ее примеру следуют и братья. Алеша при этом отталкивается с такой силой, что перелетает через мостик и снова опускается в сетку.
— Ну что, — смеется довольная Маша, — будешь ты теперь протестовать против сетки?
— Пожалуй, ловиторку и трапеции следует развесить подальше друг от друга, — кричит снизу Ирина Михайловна. — А пока будьте осторожны
Когда Сергей, совершив несколько пробных полетов, повисает вниз головой в своей качающейся ловиторке, Ирина Михайловна советует Маше:
— Попробуйте пока только одно заднее сальто в руки Сереже. И со слабого швунга.
Маша непривычно осторожно берется за гриф трапеции и совершает плавный кач. Затем энергичным броском отрывается от нее, набирает высоту и грациозно разворачивается в заднем сальто-мортале. Обычно в это время сильные руки брата всегда оказывались возле нее, но сейчас он уже ушел в противоположную сторону, и Маша плавно летит в сетку…
Через полчаса устраивают перерыв. Усаживаются на барьере манежа и возбужденно обсуждают неудачи.
— Такое впечатление, будто всему нужно учиться заново, обескураженНо произносит Алеша.
— Почему же заново? — вскидывает на него удивленные глаза Маша. — Просто нужно привыкнуть и освоиться с новыми условиями полета…
— А я считаю, что нужно послушаться совета Ирины Михайловны и увеличить расстояние между моей ловиторкой и трапециями, — прерывая сестру, убежденно заявляет Сергей. — Зачем нам переучиваться и изменять тот темп, к которому мы давно привыкли? Многие наши движения отработаны ведь почти до автоматизма. А это достигнуто ежедневными тренировками в течение нескольких лет. Зачем же нам начинать теперь все сначала?
— Конечно, это ни к чему, ребята! — поддерживает Сергея Михаил Богданович. — Просто нужно, чтобы вы пролетали большее расстояние. А для этого действительно необходимо пошире развесить вашу аппаратуру. Это даст вам возможность делать больше фигур в каждом трюке.
Вокруг гимнастов собираются теперь все присутствующие на их репетиции. Каждый считает своим долгом дать им совет. Молчит только Илья Нестеров. Некоторое время он сосредоточенно чертит что-то на бумаге, потом протягивает ее Сергею Зарницыну:
— Я вполне согласен с вами, Сережа. И вот прикинул даже целесообразное размещение ваших трапеций в соответствии с условиями ослабленного гравитационного поля.
— Виктор Захарович, — обращается к заведующему конструкторским бюро главный режиссер, — когда бы вы смогли перевесить аппаратуру Зарницыных?
— К завтрашнему утру все будет готово, Анатолий Георгиевич.
А в Академии наук тем временем окончательно решается вопрос об изучении "эффекта Нестерова-младшего" в научно-исследовательском институте Андрея Петровича. Илья пропадает там теперь буквально дни и ночи.
— А как же твоя цирковая установка? — спрашивает его отец.
— Она уже создана и запущена, — беспечно отвечает Илья. А эксплуатация ее — дело не хитрое. К тому же ведает ею опытный инженер, заведующий цирковым конструкторским бюро.
— А я на твоем месте не был бы так спокоен, — задумчиво покачивает головой Андрей Петрович. — Пока мы не разработаем
— А не припомнишь ли ты, папа, когда был сконструирован первый электрический двигатель? — спрашивает Андрея Петровича Илья. — В тысяча восемьсот двадцать первом году, кажется?
— В тысяча восемьсот двадцать первом году Фарадеем был создан лишь прибор для преобразования электрической энергии в механическую, — уточняет Андрей Петрович. — А датой создания первого электрического двигателя, пригодного для практических целей, следует считать тысяча восемьсот тридцать восьмой год. Конструктором его был русский ученый Якоби.
— Ну хорошо, — охотно соглашается Илья, — пусть будет тысяча восемьсот тридцать восьмой. А что было тогда известно об электричестве? Вспомни-ка наивные теории того времени о невесомых электрических жидкостях — флюидах и эфире. Лишь спустя несколько десятилетий после создания первого электрического двигателя Максвелл дал наконец математическое оформление тогдашних воззрений на электричество. А ведь практически уже существовали электромагниты, телеграф, гальванопластика, электродвигатели и генераторы тока. В сороковых годах девятнадцатого века появляются и осветительные электрические приборы.
— К чему ты это? — удивляется Андрей Петрович.
— А ты не понимаешь? Да все к тому же, что теория не всегда успевает за практикой. А что касается физической теории электричества, то она, как тебе известно, и сейчас еще не завершена. А ведь с тех пор, кроме Максвелла, Герца и Лоренца, немало потрудились над нею и Эйнштейн, и многие современные ученые. Нет, следовательно, ничего невероятного и в том, что моим эффектом уже сейчас пользуются цирковые артисты, не ожидая, когда появится его математический аппарат.
— Ну, а эти воздушные гимнасты имеют хоть какиенибудь предохранительные средства на случай, если их подведет твой антигравитационный эффект? — допытывается Андрей Петрович. Чем ведь черт не шутит…
— Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу — сетка и униформисты.
Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом — режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе, У него не ладится что-то со съемкой сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.
— В общем ничего, вполне приемлемо, — снисходительно заявил критик. — Но если судить вас по большому счету, а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты, то это… Как бы вам сказать? Ну, в общем не совсем то. Не очень оригинально.
Кинокритик говорил все это, улыбаясь и ни на чем не акцентируя, но Лаврецкому было ясно, что показанные куски фильма не понравились ему, и это надолго испортило Аркадию Марковичу настроение.
А тут еще этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Лаврецкий почти не слушает Митрофана, у него полно своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика: