В старой Африке
Шрифт:
Надсмотрщики уже охрипли, они еле держатся на ногах: это безумие действует на всех, это опьянение свирепостью труда, его беспощадностью, бессмысленной беспощадностью, это пляска смерти, торжество истребления…
С невероятным усилием рабочие кольями разворачивают чудовищные обрубки и выкатывают их из леса. Вот крики, и стоны, и самое это проклятое слово «скорей» стихли. Тогда же ожило все вокруг: запели птицы, на ветвях начали скакать обезьянки. Только теперь стало видно опустошение, произведенное человеком из-за одного нужного куска древесины: сломанные или изуродованные
Гай наклонился над одним из лежащих. Жив или умер? С ним была фляга с крепким чаем, а один глоток мог помочь обессилевшему скорее восстановить силы. В зелено-серой полутьме Гай присел еще ниже.
Из листвы на него в упор глядели два глаза. Огромных от внутреннего напряжения. Слегка покрасневших от беззвучных рыданий. Минуту они смотрели друг на друга. «Фламани»… — прошептали побелевшие губы. Потом лежащий застонал, поднялся на четвереньки и пополз в кусты. Гай завинтил пробку фляги и вышел на дорогу.
— Разве это экономически выгодно? — спросил он Эверарта. — Из-за одного дерева портят десятки других!
— Выгодно. Это дерево будет продано, а те ничего не стоят.
— А когда нарастут новые деревья?
— Никогда. Девственная гилея не возобновляется. Вторичные деревья не бывают равноценны первичным: сначала вырастут деревья помельче, а потом захиреют и оставшиеся вокруг них экземпляры. Гилей заменяются только мелколесьем.
— А дальше?
— Мелколесье сменит кустарник, кустарник — саванна.
Они закусывали, сидя на стволе сломанной пальмы. С этого места хорошо была видна дыра в плотной стене леса и выползавшие оттуда обрубки, катившиеся по шоссе в деревню и дальше, в речной порт, к морю, в Европу. Зримо, почти осязаемо лес истекал древесиной, редел и отступал.
— И надолго этого хватит?
— Как сказать. Концессионеру нужны доходы сейчас, а не потом.
— А вместо саванны образуется сухая степь, вместо степи — пустыня. Сахара наступает на Конго. Здешние реки мелеют— Убанги, Шари и даже озеро Чад осуждено на скорое исчезновение. В должное время Сахара придет вот сюда, господин сержант.
Эверарт равнодушно покосился на пышную влажную стену леса.
— Я не лесной концессионер, а жандарм нужен и в Сахаре.
После еды они закурили.
— А что вы скажете о людях? После порубки одного дерева на месте осталось около десятка рабочих!
— Отлежатся…
— Но экономическое значение потери рабочей силы? Рабочего времени? — Его не существует. Пригонят новых рабочих. Расходы на доставку невелики, а жратва…
— Совсем ничего не стоит?
— Стоит. Мсье Чонга уже нажил свой первый миллион франков. Видели его дома? Завтра будете в Чонгавиле: банановые моторы — выгодные машины. Недаром негров еще у нас называют ходячими деньгами…
Гай не стал смотреть, как раздают рабочим бананы и отварные бобы: это была заправка моторов горючим, но преступная заправка. Количество затраченной энергии во много раз превышало калорийность этой жалкой пищи. Если в лесу рабочих грабила бельгийская концессионная компания, то сейчас их грабил мсье Чонга. В памяти возникли пылающие ненавистью глаза африканцев. «Я не знаю, каким образом и когда, но они обязательно победят, ведь дело только в понимании ими необходимости борьбы за свободу. Надо пробудить сознательность масс, и ничего больше: придет сознательность — придет и спасение, ибо тогда начнет действовать арифметический фактор числа. Их больше! Но как я могу содействовать пробуждению такого сознания?»
Доктор, конечно, так и не удосужился выдать старшине справку о медико-санитарном состоянии носильщиков, и поэтому поздно вечером Гаю все-таки пришлось, скрепя сердце, отправиться в домик, где жили эмигранты. В их окнах слабо светился огонек. У дверей сидели на траве и зевали во весь рот Машка и Гнедой. Гай толкнул незапертую дверь. Оба хозяина валялись голыми на пышной душистой зелени. Между ними путешествовала уже известная фляга. На гвоздях болталось грязное платье доктора и висел костюм графа. На подоконнике горела прилепленная стеариновая свеча, в углу аккуратно лежали рядышком щегольской футляр с музыкальным инструментом и опрятный сверток бумаги, видимо с утюгом и мылом.
— А-а, желанный гость! — приветливо закричал доктор при появлении Гая. — Скорей снимайте штаны!
Гай вопросительно поднял брови.
— Неужели не понимаете? Зеленые пятна испортят ваше западноевропейское великолепие. Эй, Машка! Иди сюда! Принеси охапку для господина! В два счета, ну! А вы сделайте для начала глоток, но предупреждаю: чистейший спирт, а на закуску — рукав! Вот так, смотрите! Поняли?
Гай отклонил столь радушное предложение и изложил суть дела.
— Вот оригинал. Ну-ну, удивили! Да ведь уже ночь. Бросьте эту чепуху, давайте выпьем и поговорим!
Девушка принесла охапку веток, и Гай, видя, что быстро справку ему не получить, присел, постелив под себя носовой платок.
— Эх, жалко, что я продал нашу мебель американским киношникам! — начал волосатый толстяк. — То есть не нашу, конечно, а прохвоста Чонга. Вы удивлены, мсье? Конечно, дом и мебель принадлежат этому пирату, мы с Даленом — только постояльцы. Обычные белые постояльцы у черного хозяина: не платим ни гроша, и нас не выгоняют. Раньше такое положение здесь существовало из-за того, что негр считал честью содержать белого человека. Теперь они делают это из-за идиотского добродушия. К тому же, белый человек никогда не отказывается платить вообще, он только не хочет платить именно сейчас. Но вообще — о, вообще он за оплату, таков непреложный принцип нашей морали, принцип белого человека. Не так ли, граф?
Граф не ответил. Доктор сделал большой глоток спирта, вытер губы сивой шерстью руки и вдруг захохотал:
— Хо-хо-хо! Вы бы только видели, дорогой мсье, рожу, которую хам Чонга состроил, когда увидел пустую комнату. Ему донесли, и он забежал сюда убедиться. Долго он смотрел на пустую комнату, сняв синие очки и протирая глаза шелковым платком. Потом изрек: «Я сам гениальнейший комбинатор весьма мирового значения, но продать чужую мебель в джунглях — это может сделать только иностранец». Хоть и бельгийский выкормыш, но далеко не дурак! Хо-хо-хо! Правда?