В старой Африке
Шрифт:
Тихий рокот оркестра… Приглушенная мелодия хора…
На сцену медленно вышла девушка. Это — Земля, наша кормилица: разве вы не видите зеленую веточку в ее зубах? Земля плавно шествует по полям, щедро разбрасывая зерна, залог будущего урожая, залог жизни. Оркестр и хор ускорили ритм, звуки росли, и вместе с ними росли посевы: грациозно склонясь, Земля растит и холит всходы, выдергивает сорняки и поливает растения, которые становятся все выше и выше, все радостнее и радостнее. Но рост окончен: теперь растения начинают цвести, и Земля обнимает их, и ведет с ними счастливый хоровод, и кормит их грудью, чтобы ее дети полнели и наливались соками; вот она вкладывает свой сосок в венчик цветка, и вы ясно видите их обоих — мать-Земля и ее дитя-растение изгибаются вместе от
Но из леса уже осторожно крадется зловещая фигура: юноша с огненным хвостом и с алым цветком в зубах. Это — Солнце. Это — Смерть: вы видите череп и кости… Медленно, как леопард вокруг козочки, кружит Солнце вокруг торжествующей Земли… Ближе… Ближе… и вдруг схватил ее за волосы и вырвал зеленую ветвь. Теперь начинается бешеная пляска — борьба Солнца и Земли за радость и жизнь. Грубое и сильное Солнце за руку держало Землю, но она еще пыталась начать танец посева. Напрасно! Хор и оркестр вскрикнули и замедлили ритм. Солнце поймало вторую руку, Земля забилась в жестоких объятиях Солнца и сгорала в них, она становилась ниже, но еще вяло отбивалась от усилий Солнца пригнуть ее к своим ногам… Все более вяло, все более бессильно истомленная Земля облизывала губы от жажды и вытирала пот с лица… Вот последний глоток влаги… И Земля валится к ногам Солнца, на измятую зеленую ветвь. Оркестр гремит… Хор издает горестный вопль; Солнце торжествует победу! Начинается сухое время года, время жажды и голода. Земля томится у ног своего победителя, огненный хвост его вьется в воздухе и высоко вверх подброшен алый цветок: это — исступленное торжество Смерти над Жизнью!
В восторге Гай начинал аплодировать, но все замерли и настороженно вытянули шеи: что делает руками этот странный белый? Это его танец? Или знак неудовольствия? Да нет же, нет! И Гай наградил танцоров горстью соли. Поднимается незримый занавес, и зритель видит таинство, древнее и волнующее. Теперь на площадку выходят две женщины, лет сорока и пятнадцати, жительницы лесов, если судить по светло-шоколадной коже. Начинается магический танец жертвоприношения богине женственности.
Женщина остановилась в центре площади и пристально смотрела на приведенную девушку, которая описывала вокруг нее широкие круги. Это жрица и посвящаемая, палач и жертва. Статная высокая женщина плавно плясала на месте танец силы, власти и жестокости: как гордо была вскинута голова и правое плечо, как небрежно она следила за жертвой из-под полуопущенных ресниц! Это удав, поднявший голову на стройном покачивающемся теле, — мертвые глаза безмерно холодны, жестоки и спокойны, и только язычок быстро-быстро бегает между кривыми зубами. А девушка танцует по кругу смешной танец резвящегося зайчика: она по-детски скачет и хлопает лапками, она еще не понимает грозную опасность.
Тр-р-рах! — вдруг взорвался оркестр и хор. Девушка вздрогнула и стала озираться. Зайчик замечает удава. Медленно-медленно женщина поднимает руку и пальцем указывает девушке место у своих ног.
Теперь начал надрывно плакать оркестр и хор, все сильнее, все громче: вместе они ведут нервную, вздрагивающую мелодию, то умирающую, то рождающуюся снова. Это стон страха и отвращения. Девушка упирается, она руками гонит прочь страшную угрозу, она отказывается подойти ближе. Но неотвратимо, неумолимо, с беспредельной холодной жестокостью поднимается властная рука. Тр-р-р-р-ах! — низко и повелительно прозвучали хор и оркестр, и страшный палец опять указывает на то же роковое место. И зайчик, не отводя зачарованных глаз, ступает на шаг ближе и снова танцует, но уже по-другому, более близкому кругу.
Мелодия изменилась. Это уже не испуг и отвращение, теперь это мольба: девушка то просит о пощаде и трепещет в судорожном приступе страха, то пытается вызвать жалость к себе слезами и заламыванием рук, то хочет купить отпущение предложением себя, своей молодой красоты: она берет в руки свои маленькие груди и тянет их к палачу с немым воплем «возьми!». Но беспощадная рука поднимается опять, низкое и властное «нет!», и страшное движение пальца.
И мелодия снова меняется: теперь это громкий крик отчаяния. Зайчик отчаянно бьется всем телом, вы как будто бы слышите его жалобный писк: только бы оторваться от этого взгляда, только бы порвать эту роковую нить между холодным и властным взором и своими мятущимися жалкими глазками, порвать — и в кусты! Ведь лес рядом и там — свобода и жизнь! Но рука поднимается и вдруг хватает за волосы свою жертву! «А-а-а», — слабо всхлипывает зайчик и хор. Движение — и девушка у ног жрицы.
Нет уже удава и зайчика, есть всевластная и жестокая жрица и девушка, которая должна принести жертву богине женственности. Закинув руки назад, женщина хватает нож (ножа нет, но зритель до боли ясно видит его), бросает девушку на спину, наклоняется и…
Вдруг все исчезает. Мгновенно появляется опушка, голые негры, капрал Мулай, рабочие. Вон там лежат котлы, оружие, мешки.
Гай видит вокруг себя испуганные лица вчерашних и завтрашних рабов. Что случилось?
Совершенно бессознательно он вынул из кармана карандаш и бумагу. Зачем? Неизвестно! Его не было здесь, он был далеко, был в мистерии. А руки сами по привычке вынули карандаш и бумагу, это страшное оружие поработителей, — инструменты для составления списков, для проверки суммы налога, для включения свободного человека в документ, который поведет его в армию и на шахты, на мучения, голод, болезни и смерть.
Гай вытер лицо и спрятал карандаш и бумагу. Но все было кончено… Этот трагический танец тоже был счастливым, потому что был свободным выражением самого себя.
Через несколько дней Гай трясся на маленькой машине. К утру он будет на концессии, у границы Большого леса.
«Жизнь всегда многолика, но на этой трагической земле, лишенной полутеней, она только двулика: лицо и изнанка, орел и решка, черное и белое. Каждая культура имеет свои светлые и теневые стороны, и идеализировать африканцев и их самобытную культуру нечего. Мыло и щетка Африке не повредят. Машины — тоже. Но ведь Европа дала ей не мыло и щетку, а пулю и плеть. Захватчики украли у этих людей свободу, здоровье и жизнь. Украли радость! А по какому праву?»
Это было обычное путешествие в дрянной машине по плохой дороге — жаркая и потная тряска под ущербным месяцем в туче москитов и мотыльков. Вначале дорога вилась по низкому берегу реки, подернутому удушливой мглой. Влажность воздуха достигает в таких местах страшной цифры — девяносто восемь процентов. Из темноты доносились хриплые трубные звуки крокодилов и крики людей: это речные хищники вышли на охоту — в темноте они хватают за ноги скот, и поселяне отгоняют их кольями. Потом дорога свернула в лес.
— Куда домой?
— В Бельгию!
— А что мне там делать? Родители мои умерли, брат жив, работает на угольной шахте, забойщиком. Живет неважно, заработки плохие. Безработица держит за горло. Дети растут, а на учебу денег нет. Он уж просит своего сынка устроить сюда куда-нибудь, хоть в полицию, что ли. Дома-то в полицейские не хочется, видите ли, стыдно: ведь мы все эти, как их, социалисты, у нас на полицейских как на собак смотрят, и даже хуже. У нас говорят, что в полиции служить — значит потерять совесть. Так хотят сунуть его сюда, ведь жалко парня, понимаете ли, просто жалко…
— Вы женаты?
— Нет. Я сюда попал солдатом и здесь уже устроился на сверхсрочную. Здесь жениться трудно, на шлюхе не хочется, а порядочная в лес не пойдет…
— А на черта вам нужен лес?
— Мне он не нужен, но, если я откажусь от этого места в лесу, меня выгонят сразу же. В городах работают маменькины сынки, реакционеры, знаете ли… Ведь я — социалист, рабочий.
— Я не интересуюсь политикой, господин сержант. Как же можно жить в такой глуши одному?
— Гм… Вы насчет женщин? Ну, здесь все время подходят этапы рабочих. Я их сам принимаю. Выбрать здесь всегда можно подходящую девку до следующего этапа — не правда ли? Вы на ночь здесь останетесь?