В ставке Гитлера. Воспоминания немецкого генерала. 1939-1945

Варлимонт Вальтер

Гитлер. Они там сдались по всем правилам и окончательно. Иначе они бы сосредоточились, создали круговую оборону и вырывались бы оттуда, оставив последний патрон для себя. Раз считается, что женщина всего-то из-за нескольких оскорбительных замечаний способна из гордости пойти, запереться и немедленно застрелиться, то я не испытываю уважения к солдату, который испугался сделать то же самое, а предпочел сдаться в плен. Единственное, что могу сказать: я могу понять это в случае, подобном тому, что произошел с генералом

Жиро, – мы приезжаем, он выходит из своей машины и его хватают. Но…

Цейцлер. Я тоже не могу этого понять. Я все еще задаюсь вопросом, правда ли это. Не лежал ли он там сильно раненный.

Гитлер. Нет, это правда. Их увезли прямо в Москву и сдали в руки ГПУ, и они немедленно отдадут приказы войскам в северном котле тоже сдаться. Этот Шмидт подпишет что угодно. Человек, не имеющий мужества в такой момент избрать путь, который однажды должен избрать любой мужчина, если у него не хватает сил противостоять. Он будет испытывать душевные муки. Мы слишком много внимания уделяем образованию и слишком мало – воспитанию характера.

Цейцлер. Такого сорта мужчин невозможно понять.

Гитлер. Не говорите! Я видел письмо… Низы это поняли. Могу вам показать. Он [один офицер из Сталинграда] написал: «По поводу этих людей я пришел к такому выводу», а потом там написано: «Паулюс:?; Зейдлиц: следует расстрелять; Шмидт: следует расстрелять».

Цейцлер. Я тоже слышал плохие отзывы о Зейдлице.

Гитлер. И среди них есть «Хубе, настоящий мужчина!». Конечно, кто-то может сказать, что было бы лучше оставить там Хубе, а других убрать. Но поскольку ценность людей не может не иметь значения и поскольку солдаты в войну нужны для всяких дел, я твердо считаю, что правильно будет убрать Хубе.

В мирное время в Германии примерно 18 000—20 000 человек в год выбирают самоубийство, хотя ни один из них не был в подобной ситуации, а здесь человек, который видит, как умирают 45 000—60 000 его солдат, храбро защищаясь до самого конца, – как он может сдаваться большевикам? Одному богу…

Цейцлер. Что-то абсолютно непостижимое.

Гитлер. Но у меня и до этого были сомнения. Это в тот момент, когда я слышал, как он спрашивает, что ему делать. Как можно даже спрашивать о таких вещах? Это значит, что в будущем, если крепость окажется в осаде и командира призовут сдаться, он тоже будет спрашивать: «Что мне теперь делать?»

Он так легко пошел на это! [Эти слова, видимо, относятся к Удету, который совершил самоубийство, не справившись с обязанностями ответственного за материальную часть ВВС.] Или Бекер: влип с этим заводом по производству оборудования; он… сделал это, а потом застрелился. Это же так легко! Револьвер все упрощает. Какое малодушие – бояться этого! Ха! Лучше быть похороненным заживо! И в такой ситуации, когда он отлично понимает, что его смерть послужит примером для солдат в соседнем котле. Если он показывает такой пример, то едва ли можно ждать от солдат, что они продолжат борьбу.

Цейцлер.

Непростительно; если сдают нервы, надо стреляться первым.

Гитлер. Когда сдают нервы, ничего не остается, кроме как сказать себе: «Я не в состоянии продолжать» – и застрелиться. На самом деле вы могли сказать, что такой человек обязан застрелиться. Как в старые времена, полководцы, которые видели, что все потеряно, обычно бросались на свои мечи. Это само собой разумеется. Даже Варс приказал своему рабу: «Теперь убей меня!»

Цейцлер. Я все думаю, может, они так и поступили, а русские только говорят, что взяли их всех.

Гитлер. Нет!

Энгель. Странная вещь, если можно так выразиться, что они не объявили, был ли Паулюс тяжело ранен, когда его брали в плен. Может, завтра они скажут, что он скончался от ран.

Гитлер. Есть у нас точная информация, что он ранен?

<…>

Трагедия произошла. Может быть, теперь она послужит нам предупреждением.

Энгель. Едва ли им удалось сразу выяснить фамилии всех генералов.

Гитлер. В этой войне больше не будет фельдмаршалов. Они получат повышения только после окончания войны. Не собираюсь считать цыплят, пока они еще не вылупились.

Цейцлер. Мы настолько были уверены, чем она закончится, что считали, даем ему то, к чему он больше всего стремился…

Гитлер. Предполагалось, что конец там будет героический.

Цейцлер. Другое невозможно было и представить.

Гитлер. Как можно повести себя по-другому, когда имеешь дело с солдатами. Должен сказать, любой солдат, который без конца рискует своей жизнью, наверняка дурак. Если рядового солдата такое сломает, это я могу понять.

Цейцлер. Командиру части гораздо легче; на него все смотрят. Ему легче застрелиться. Простому парню трудно.

Гитлер. Если несчастный слабый мальчишка страдает от всего этого, и говорит… и сдается в плен, это мне понятно. Но тогда я должен сказать: как героически они… да не о чем спорить. Конечно, многие воюют как немцы!.. и все равно не можем справиться, хотя у нас командиры такие знающие, и наши солдаты так здорово обучены, и, наконец, наша техника намного превосходит русскую. Все-таки, если не считать Сталинград, мы всегда доказывали свое превосходство.

Я, как только услышал про это вчера, попросил Путкамера выяснить, разошлись ли широко эти новости. Если бы их уже не сообщили по радио, я бы тут же приостановил это.

Что особенно больно, так это то, что один бесхарактерный слабак перечеркнул героизм стольких солдат, – и я скажу вам, как поведет себя теперь этот человек. Подумайте! Он прибывает в Москву, и представьте себе эту западню, в которой он оказывается! Он подпишет все, что угодно. Он сделает признания, составит воззвания. Вот увидите. Теперь они продемонстрируют свою бесхарактерность до конца. Правильно говорится: один дурной поступок влечет за собой другой.