В степи опаленной
Шрифт:
– Старого солдата сразу видать.
– Служил, а как же. Еще при Николае с германцем воевал. В георгиевские кавалеры вышел. А потом в Рабоче-Крестьянской Красной - до скончания гражданской войны. Опять же награду поимел - часы с фамилией.
– О, да вы - заслуженный боец!
– Что есть то есть, - с напускной скромностью бросает дед.
– А справная армия теперь, я гляжу. Оружье какое! И погоны! Погоны - это хорошо. Уваженье дает, вид важнее. А я, - вспоминает старик, - с тремя лычками носил. Унтерцер!
– и, показывая на мои две звездочки на погоне: - А как теперь именовать вас, товарищ командир? Ежели по-старому - подпоручиком?
– Лейтенантом!
– У меня сын - лейтенант. Еще с довойны. А другой -
– Не убивайся, батя, раньше времени!
– говорит старику один из солдат, подошедших к нему раньше меня.
– Вы ж под оккупацией были. А теперь начнет почта работать - напишут!
– Вашими бы устами мед пить...
– вздыхает старик.
– А то ведь как бы и совсем не осиротеть. Внучку вот в Германию, еще зима не кончилась, угнали. Боюсь за нее более, чем за себя. Недавно такое письмо прислала - всю ночь мы со старухой моей не спали.
– А что, разве им разрешают писать из Германии?
– Разрешают. Одну открытку в месяц. Внучка вот написала, что живет хорошо, много птичек прилетает, яички роняют, так что она, может быть, скоро тетку Агриппину повидает. Немцу-то, может быть, и не уразуметь, а нам понятно: бомбят ту Германию американцы, без разбору, и боится наша Аленка, что и ее бомбой!..
– А что, тетка Агриппина в бомбежку погибла?
– Да нет, она давно померла! Вот, значит, и понимай: боится Аленка, что на тот свет попадет... А скажите, товарищ лейтенант, как, теперь германа из наших мест насовсем погнали? Или, не приведи бог, вдруг да возвернется?
Вопрос, который жители освобожденных мест задают часто. Еще в Березовке, весной, слышали...
– Не вернется!
– Дай-то бог!
– вздыхает старик.
– А немец-то, и которые с ним, на другое гадали. Все время нам пели: кончилась-де Советская власть, Армия Красная напрочь побитая! Поверите, нет ли - приезжал к нам бывшего помещика нашего сын. Баринок тот у немцев в переводчиках, смотрел, что от отцовского имения осталось. Там, в имении-то, с самой революции больница была, а потом фашисты в ней команду разместили по ремонту. Значит, не людей лечить - машины. Ему, немцу-то, люди наши без надобности. Значит - чтоб ни больниц, ни школ. Учительница наша, Мария Гавриловна, дай ей бог здоровья, впотай ребят учила, по нашим книжкам. Да не в школе, а у себя дома - школу окаянные под комендатуру заняли. Нашлась же у нас каинова душа, донесла. Так Марью Гавриловну таскать начали. Едва отделалась. Да что учительша! Поп наш, отец Василий, и тот под чужую дудку петь не пожелал. В других местах, говорят, были попы, что с немцами заодно, на старый режим вертели. А наш - нет! С партизанами стачку имел. Прятал, когда надо, кой-кого. Ну и тут окаянные дознались... Он к партизанам уйти успел. А сегодня, как вы показались, так и он тут. Вернулся, значит. На шее - крест, на поясе - наган. Снял наган, облачился - и сей момент благодарственный молебен служит. Вот поп так поп! Я б ему награду выдал! Хучь медаль какую!..
Я непрочь бы еще послушать бравого словоохотливого старика, но мне надо добраться до головы колонны, привал кончается - тогда догоняй. Прощаюсь с дедом, быстрым шагом иду, обгоняя уже тронувшиеся с места роты.
...Осталось позади и это село, и другие. Продолжаем идти по следам отступающего врага. Местность постепенно меняется - меньше перелесков, все чаще встречаются овраги. Нещадно печет яркое солнце, мучает жажда, глаза заливает пот. Нечасты и очень коротки привалы. Но мы идем, и как-то не хочется думать об усталости, хотя она одолевает. Те из нас, кто хлебнул лиха в первые месяцы войны, вспоминают: летом сорок первого была такая же жара и похожая дорога. Похожая, да не такая! Тогда было идти тяжелее. Радость наступления придает нам силы.
Но вот движение приостанавливается: разведка
Где-то в чистом поле сворачиваем с дороги. Рассредоточиваемся побатальонно и продолжаем движение. Впереди идет головная походная застава - стрелковая рота, бронебойщики, пулеметчики. Берестов, мы, его ближайшие помощники, и связные идем следом за головной ротой. Остальные силы полка, готовые в любой момент принять боевой порядок, пока что следуют позади нас.
Теперь идем по выжженной, без единого деревца, степи, изрезанной глубокими, с обрывистыми краями, оврагами. Но пока что овраги в стороне, наш путь - по ровной местности. Видно, как впереди она постепенно опускается. Становится видна насыпь железной дороги, пологий берег крохотной речушки, окаймленный узкой темно-зеленой полоской кустарника, решетчатая ферма однопролетного моста через нее. До моста нам - меньше километра. Он уже отчетливо виден - на нем ни души. Скоро мы приблизимся к нему и пойдем мимо него, берегом речки. Удивительно, как это немцы, отступая, оставили мост целым? Ведь они взрывают даже немудрящие деревянные мостики на полевых дорогах, а этот что же? Не успели?
Вдруг видим - мост плавно оседает вниз. Ни звука взрыва, ни вспышки оседает, как по волшебству, ложится поперек речки, обнаженно торчат углы береговых упоров, на которых он только что держался.
Взорвали-таки! По всем правилам подрывного искусства - взрывчатка заложена под края фермы, взорвана одновременно. Несколько немецких саперов, несколько килограммов взрывчатки, несколько метров запального шнура, одна взрывная машинка и несколько секунд времени - и моста нет. Сколько дней, усилий человеческих рук и механизмов, инженерной мысли и материала понадобится, чтобы восстановить это творение рук человеческих!
Не потому ли немцы взорвали мост, что решили продолжить отход? Как серьезно намерены они обороняться?
Ответ на этот вопрос приходит неожиданно быстро: перед головной ротой, идущей рассредоточенным строем, распускается черная крона разрыва. Рота тотчас же развертывается в цепь.
Итак, мы, кажется, вошли в соприкосновение с противником. Что перед нами: небольшой заслон или крупные силы? Наспех занятые рубежи или заранее подготовленные позиции? Намерен противник только обороняться или станет переходить в контратаки?
Мы пытаемся продолжить движение. Может быть, с ходу удастся сбить противника?
Но за первым разрывом следуют другие. Головная рота залегла.
Подошедший к нам Ефремов, посмотрев в бинокль, с досадой говорит Берестову:
– Нечего переть на рожон. Где там что у противника - надо разведать, да и артиллерия наша еще не подтянулась. Не будем без толку рисковать людьми. День кончается. Встанем пока здесь.
С такой же неколебимой твердостью Ефремов мог бы сейчас дать команду: вперед, не останавливаться!
– если бы это было разумно для дела. Но не в характере Ефремова действовать без оглядки и добиваться успеха любой ценой. Нам всем нравится в нашем командире полка сочетание решительности с осмотрительностью, смелости и быстроты в решениях с умением вовремя все взвесить и рассчитать. В этом отношении под стать Ефремову и начштаба Берестов.
К тому времени, когда над степью опускается ночь, батальоны начинают окапываться, и уже окрещен наш участок обороны овражным фронтом. Передний край проходит среди оврагов, некоторые из них тянутся в сторону противника, что весьма тревожно: противник может по оврагам незаметно просочиться в наше расположение. В таких местах мы ставим усиленные дозоры.
Всю ночь идет работа по укреплению занятых рубежей, хотя, если положить руку на сердце, никто, наверное, даже сам Ефремов, отдавший приказ, не верит, что эта работа пригодится, - ведь наверняка в наступление пойдем мы, а не противник. Но на войне могут случиться любые неожиданности. Враг хитер и умен - мы не всегда можем предугадать его действия.