В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Том 2
Шрифт:
Часть 4. В овраг
Глава 1. Замедление
Я ждал. Сначала несколько дней, потом недель, но ничего не произошло, мама не звонила, это стало невыносимо, поэтому я позвонил сам. Ничего не произошло, так сказала мама. Стало быть, мой гениальный план не удался. Правда, только наполовину. Потому что Никитский всё же получил назначение в районную прокуратуру в Филях. Ему теперь была положена служебная квартира, но главное, что Катя, наконец, будет в Москве, от этого всё менялось в моей душе, в моей голове, во мне самом…
А вот с остальным…
– Что делать, я ума не приложу, Платон… – вздохнула мама по телефону.
А потом
– Вот возникла, какая, оказия у нас… Мы тут… мы с отцом познакомились с матерью этого… ну, ты понимаешь? Бадмаева… Я не знала бы, что это Бадмаев, оказывается, отец, но…
Я ахнул, пока мама не знала, всё будто бы для всех оставалось тайной. Ведь могли никогда и не узнать, от кого забеременела Таня, она не говорила ни мне, никому другому. И то, что я догадался, не делало это фактом. А теперь…
– Мама, ты что? Ты с ума сошла?! Да ещё отца втягиваем в это… зачем? Зачем общаться с этой семьёй? Мама, этот Бадмаев… неужели ты не понимаешь… он теперь не «звезда» футбола, он – преступник! Впрочем, он преступник уже потому, что приблизился к ней!
– Как бы нам не хотелось, как бы не было противно, Платоша, но эти люди стали частью нашей жизни.
– Я ничего не желаю слышать об этом, – отрезал я.
Мама рассердилась:
– А как я не желаю, ты не можешь даже вообразить! Потому что ты далеко. А я здесь… И должна смотреть на мою дочь, которая то ли сбилась с пути, то ли с ней произошло несчастье, и думать каждый день… каждый день, что же мне с этим делать! – сказала она раздражённо и нервно, так, как обычно не разговаривала. Но разве то, что сейчас с нами всеми происходит, обычно?
Но мама быстро справилась с собой. Поэтому дальше произнесла уже совсем другим голосом, будто выдыхая:
– Но я вынуждена думать, как быть, как жить дальше, как… Так вот, она, эта женщина, его мать, Бадмаева… Она живёт в Краснодаре и… Словом, она предложила Таню отправить к ней. Она очень тепло говорит о Тане и вообще, мне кажется, очень рада, что у неё скоро будет внук. Из её слов я поняла, что… Что Таня с ним… Что у них там любовь. Получается, я ничего не видела и не знала… Я ничего теперь не понимаю, кроме того, что в нашей жизни появились новые люди и с этим придётся как-то мириться… И потом, она хочет помочь с ребёнком, ты понимаешь…
– Ну отлично! – теперь уже я рассердился. – Мама…
Она не понимает… Конечно, это был бы отличный выход, если бы этот Танин соблазнитель не был бы теперь под следствием. И ладно бы он машину угнал или ещё там с чем-то мелким попался, но ведь он обвиняется в таком преступлении, страшном, кровавом, позорном, о котором без преувеличения знает вся страна…
– Нет, мама… Пожалуйста, мамочка! Не надо общаться, с ними, с этими людьми. Пусть никто не знает, что… И тем более Таню нельзя к ним отправлять, я понимаю, как ты устала от всего этого, особенно от перспектив скоро стать бабушкой. Но что мы можем теперь сделать… Слава Богу, ничего… – сказал я.
И я, действительно, радовался, что с моей затеей ничего не вышло, и Таня не пострадала, ведь будь иначе, я не простил бы себя никогда. Я жаждал этого, рассчитывал и надеялся так, что потерял сон, и при этом я боялся. Когда я вернулся в Москву, я всё время вспоминал, как рассказывал Кате обо всём, и как это оказалось ужасно, когда я не представлял в своей голове, а произносил вслух. Всё стало настоящим, материальным, осязаемым и чудовищным. Я будто не только увидел, но и почувствовал всё, как учила меня бабушка у картин Эрмитажа. Я почувствовал, что я приготовил, было пережить Тане по моей вине: и страх, и даже ужас, и отчаяние загнанного человека, больше, чем просто человека, девочки, представить, как страшно не мне, большому и сильному, способному за себя постоять, но девочке как она, тоненькой и юной… И как славно, что этого не сбылось, что ничего с Таней не случилось. И уже не
Но как страшно было ей, когда этот… тут я задохнулся от злости… этот Бадмаев сделал то, из-за чего мы все теперь не находим себе места, и, главное, мы не находим места среди нас самой Тане. Готовы отправить подальше, с глаз долой…
Господи, как же хорошо, что ты не дал мне упасть ещё ниже, чем теперь… А я пал низко… Я понимал это теперь, когда мы с Викой стали жить вместе под одной крышей, пользуясь отсутствием её родителей, молодой, хотя ещё и не официальной семьёй. И вот тут я и понял, какой это грех, и какое мучение жить с человеком, которого ты не любишь и даже не уважаешь, потому что даже этого не было в моей душе. До их пор я был рядом только с теми, кого любил: с мамой и Таней, с Катей, это мои любимые люди и то, что все они женщины, делало их только милее, потому что все их слабости, все женские вещички, как бельё и чулки, косметика, расчёски, бигуди, шампуни, плойки, духи, бритвы, маски, ночнушки и утренний вид с отпечатками подушки на щеке, всё, что не попадает в поле зрения, пока ты не живёшь рядом – всё это умиляет или волнует.
Но если ты живёшь с той, кто в тебе не вызывает в тебе этих чувств, то даже мокрая зубная щётка подергивает отвращением, что говорить о брошенных колготках, они кажутся змеиной кожей, или дорогие кружевные лифчики, сохнущие в ванной – похожими на заскорузлые струпья нехороших больных… Я даже потрогал один из них, надеясь, что это впечатление исчезнет, потому что кружево окажется мягким… но отдёрнул руку, потому что оказалось, что они не мягкие и нежные, как я думал, а кусачие, как заскорузлые корки. Что уж говорить о месячных, о звуках, которые она издаёт во сне или во время еды, когда мне кажется, что у неё во рту хрустят мои суставы, о запахах, исходящих от неё, даже её духов… Во всём этом нет ничего неприятного, ничего такого и не замечаешь, если ты встречаешься с женщиной время от времени, когда хочешь. Но если ты заставил себя жить с ней… то всё это превращается в пытку и каждая мысль о том, что это пытка, на которую я обрёк себя сам с целью сугубо материальной, заставляла меня себя ненавидеть. И после возвращения из Кировска, где я организовал свой заговор против сестры, стало вообще невыносимо. И насколько легче сделалось, когда я понял, что с Таней ничего не произошло.
И выходило, что хотя я всё равно остаюсь преступником, как тот, кто выстрелил, но промахнулся, но я рад, что произошло именно так. Что именно произошло, что было, почему, вообще ли Таня не была в тот день на улице, или её не догнали, или ещё какая-то ошибка или случайность, я не мог узнать, не спрашивать же о том саму Таню… Но теперь было уже неважно. Главное то, что говорила мама, а она говорит о том, что матери Бадмаева желается видеть Таню и её ребёнка в Краснодаре…
– Мама, не стоит заставлять Таню ехать в чужой город и к чужим людям, даже если они показались тебе приятными и заслуживающими доверия. Не стоит этого делать, даже если тебе очень хочется отправить Таню куда-нибудь подальше. И даже если она сама этого хочет.
– Да Таня и не хочет, – вздохнула мама.
– Тем более… Отправь лучше в санаторий.
– В санаторий… Легко сказать… Кто будет держать её там пять месяцев, роды и прочее… Ох, Платоша, и от отца помощи никакой, заладил: «Ну что же делать, воспитаем внука»…
– Мама, боюсь, ничего иного и не остаётся, – сказал я, скорее себе, чем маме.
Она помолчала, я думал, что разговор на этом и закончится, но оказалось, я ошибся. Мама, будто вспомнив, словно думала сказать, но едва не забыла: