В стране уходящей натуры
Шрифт:
А затем произошло нечто странное. В тот самый момент, когда оставалось сделать последнее усилие, я вдруг разжала пальцы. Нет, то была не жалость и не минутная слабость. Никакая сила на свете, даже если бы меня начали бить, не сумела бы ослабить эту мертвую хватку. Просто я ощутила ни с чем не сравнимое наслаждение. Не знаю, как еще сказать. Задыхаясь от влажной духоты и медленно, но верно приканчивая лежащего на мне мужчину, я неожиданно поняла, почему я это делала: не из ненависти и не из самообороны — из наслаждения самим процессом. Ужасное, убийственное открытие! Я выпустила горло и с силой оттолкнула от себя Фердинанда. В этот
Из легких Фердинанда вырвался нечеловеческий протяжный звук, похожий на крик осла. Он катался по полу, царапая горло и хватая ртом воздух, грудь его судорожно вздымалась, — это было неуправляемое тело, грозившее переломать все вокруг.
— Теперь ты понял, — сказала я. — Понял, с кем ты имеешь дело? В следующий раз я буду менее великодушной.
Я не стала ждать, пока он придет в себя. Он остался жив, этого мне было достаточно, с лихвой. Я оделась, выскочила из квартиры, сбежала по лестнице и оказалась на улице. Все произошло так быстро. Каких-то несколько минут. Самое поразительное, что Изабель даже не проснулась. Я чуть не прикончила ее мужа, а она даже не пошевелилась в своей постели.
Побродив два-три часа по городу, я вернулась назад. Было около четырех утра. Фердинанд и Изабель мирно спали в своих углах. Я прикинула, что до шести у меня еще есть немного времени, а потом начнется сумасшедший дом: Фердинанд будет метаться по комнате, размахивать руками и с пеной у рта обвинять меня во всех смертных грехах. Иного трудно было ожидать. Единственное, чего я не знала, так это как на все это отреагирует Изабель. Сердце подсказывало, что она примет мою сторону, но полной уверенности не было. Кто его знает, чью сторону примет человек в критические минуты, какие тараканы выползут на поверхность в самый неожиданный момент. На всякий случай я готовилась к худшему — если все обернется против меня, сегодня я могу оказаться на улице.
Изабель, как водится, встала первая. Это было не так-то просто: по утрам ее изводили боли в ногах и обычно полчаса она собиралась с силами. То утро выдалось для нее особенно мучительным, и, пока она тяжело раскачивалась, я занялась повседневными делами: как ни в чем не бывало поставила чайник, нарезала хлеб, накрыла на стол. Всё как обычно. Чаще всего Фердинанд дрыхнул до последнего, пока его нос не улавливал запах сваренной овсянки. Зная это, мы не обращали на него внимания. Он лежал лицом к стене и, казалось, крепко спал — может быть, крепче обычного. С учетом бурной ночи удивляться не приходилось, так что я восприняла это как должное.
Но шло время, и его молчание делалось пугающим. Мы закончили приготовления и готовы были сесть за стол. Его давно следовало растолкать, но мы с Изабель упорно держали рты на замке. Это нежелание действовать буквально висело в воздухе. Мы намеренно обходили эту тему, никто не хотел говорить первым. У меня, понятно, имелись на то веские причины, а вот молчание Изабель казалось необъяснимым. Оно таило в себе какую-то странность, некий вызов, игру нервов; с ней произошла очевидная перемена, природа которой была мне непонятна. Я подумала, что, возможно, я ошиблась. Вдруг она не спала и видела все это безобразие своими глазами?
— Изабель, с тобой все в порядке? — поинтересовалась я.
— Да, дорогая. Со мной все в порядке. — Она одарила меня своей лучезарной ангельской улыбкой.
— Не пора ли разбудить Фердинанда? Ты же знаешь, как он сердится, если мы начинаем без него. Еще подумает, что мы собираемся съесть его порцию.
— Глупости, — сказала она с легким вздохом. — Я наслаждаюсь этими минутами вдвоем. В последнее время это большая редкость. Есть какая-то магия в тишине, ты не находишь?
— Нахожу. И все же пора его будить.
— Если ты настаиваешь. Я просто оттягивала минуту определенности. Что бы ни случилось, жизнь прекрасна. Жаль, что некоторым надо непременно все испортить.
Я молчала, несколько озадаченная ее загадочными словами. Что-то тут было не так, и я уже начинала догадываться, что именно. Я склонилась над Фердинандом и положила руку ему на плечо. Спит. Тогда я его слегка потормошила, он снова не отреагировал, и я перевернула его на спину. В первые секунды я, собственно, ничего такого не заметила. Только в подкорке — как удар молнии: передо мной покойник. Он умер, сказала я себе. И только после этого разглядела его лицо: вылезшие из орбит глаза, вывалившийся язык, запекшаяся вокруг носа кровь. Но как он мог умереть? Когда я уходила, он был жив. Да и не так уж сильно я сдавила ему горло. Я попробовала закрыть ему рот, но нижняя челюсть окостенела и не поддавалась. Кто-нибудь другой с более сильными пальцами уже, наверно, свернул бы ему скулу.
— Изабель, — тихо сказала я. — Ты не подойдешь?
— А что такое? — По ее голосу невозможно было понять, знает она о том, что я собираюсь ей сказать, или ни о чем не догадывается.
— Подойди и взгляни.
Она приковыляла в угол вместе со стулом, на который то и дело опиралась, потом снова на него села, перевела дыхание и лишь тогда взглянула на мертвое тело. Какое-то время она разглядывала его совершенно бесстрастно, не выказывая никаких эмоций. И вдруг, без всякого перехода, заплакала; слезы безостановочно текли по ее щекам, словно не она, а кто-то посторонний запустил внутренний механизм. Так иногда плачут дети, без всхлипов, абсолютно беззвучно: просто открыли краны и из них потекли две струи.
— По-моему, Фердинанд уже никогда не проснется, — сказала она, не отрывая глаз от покойника. Казалось, она будет смотреть на него вечно, прикованная неведомой силой.
— Что, по-твоему, произошло?
— Одному богу известно, дитя мое. Гадать — пустая затея.
— Наверно, он умер во сне.
— Очень похоже. Наверно.
— А как ты себя чувствуешь, Изабель?
— Время покажет. Но в данную минуту я счастлива. Я знаю, что говорю ужасные веши, но я очень счастлива.
— Почему ужасные? Ты заслужила немного покоя.
— Не спорь, это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать. Надеюсь, Господь меня простит. Надеюсь, он будет достаточно милосерден, чтобы не наказывать меня за то, что я сейчас испытываю.
Остаток утра Изабель занималась Фердинандом. От помощи она отказалась, и несколько часов я наблюдала из своего угла за всеми процедурами. Обряжать покойника было занятием бессмысленным, но она, что называется, уперлась. Ей хотелось, чтобы он выглядел как когда-то, давным-давно, прежде чем безумие и себялюбие начали разлагать его изнутри.