В стране уходящей натуры
Шрифт:
Дом Изабель неожиданно оказался каменным. Шесть этажей, по четыре маленькие квартирки на каждом, темная лестница с выщербленными, расшатанными ступеньками, облупившаяся краска на стенах. Всюду по-хозяйски разгуливали муравьи и тараканы, в нос шибали запахи кислятины, давно не стиранной одежды и пыли. При всем при этом дом был еще довольно крепкий, и я подумала, как мне несказанно повезло. Видишь, как у нас все быстро меняется. Если бы днем раньше кто-то мне сказал, что я поселюсь в таком доме, я бы посмеялась. И вот ведь привалило. Нищета и комфорт — как все зыбко. Через каких-то три-четыре месяца после приезда в город я обрела свой угол — как будто так и надо.
Фердинанд по поводу моего вселения шуметь особенно не стал. Тактически Изабель повела дело грамотно. Вместо того чтобы обратиться к нему за согласием, она просто поставила его в известность, что отныне в квартире живут трое. Так как решение всех практических вопросов Фердинанд давно предоставил жене, он не мог бы настаивать в данном случае, ибо тогда ему пришлось бы брать на
— Зря хлопотала. Нечего было хвататься за старый мешок с костями. — Не дожидаясь ответа, он уселся в углу на стул и принялся за миниатюрную модель корабля.
Фердинанд оказался все же более сносным, чем можно было предположить, во всяком случае, поначалу. В смысле общения это был, конечно, ноль, но, по крайней мере, ожидаемых выпадов не последовало. Его дурной характер то и дело напоминал о себе короткими вспышками, а в основном он молчал, упорно не принимая участия в разговорах, нахохлившись в своем углу, как какой-нибудь злой тролль. Внешность у него была отталкивающая, что, в принципе, могли бы искупить иные качества — обаяние, великодушие, доброта, но таковые отсутствовали. Костлявый, сгорбленный, с большим крючковатым носом, наполовину облысевший. Остатки волос кучерявились и неопрятно торчали во все стороны. Кожа неестественной, болезненной бледности, которую еще подчеркивала густая черная растительность, покрывавшая все его тело. Хронически небритый, одетый в лохмотья, вечно босой, он являл собой карикатурный вариант бича, собирающего на пляже бутылки. Можно было подумать, что этот корабельный бзик заставил его играть роль человека, выброшенного на необитаемый остров. Или наоборот. Быть может, чувствуя себя загнанным, он начал строить кораблики от внутреннего разлада, втайне мечтая о спасении. Хотя это, разумеется, не значит, что он рассчитывал быть спасенным. Нет, он отлично знал, что выкарабкаться невозможно. В один из редких моментов благодушия он мне признался, что вот уже четыре года не выходит из квартиры.
— Там верная смерть, — сказал он, показывая жестом за окно. — Океан кишит акулами, кашалот заглатывает человека целиком. Мой тебе совет: держись берега. Разведи сигнальные костры и жди.
Что касается талантов Фердинанда, то тут Изабель не преувеличила. Его кораблики, чудо моделирования, верх совершенства, поражали своим замыслом и исполнением. Получив необходимый материал — куски дерева, бумагу, клей, нитки, пустую бутылку, Фердинанд так уходил в свою работу, что дом переставал для него существовать. Лучший способ общения с ним заключался в том, чтобы его не замечать. Поначалу я лезла из кожи вон, пытаясь доказать ему свое расположение, но он выстроил такой непроходимый частокол, презирая и себя, и окружающий мир, что все мои попытки пробиться оказались тщетными. Приятные слова вызывали у него скорее обратную реакцию. Однажды я совершила ошибку: выразив свое восхищение его кораблями, я сказала, что при желании он наверняка мог бы выручить за них большие деньги. Фердинанд пришел в ярость. Вскочив со стула, он носился по комнате, размахивая складным ножом перед моим носом.
— Продать мой флот?! — орал он во весь голос— Совсем, что ли, того?! Только через мой труп! Ни одного не отдам! Бунт на корабле, да? Мятеж против капитана? Еще одно слово, и тебя вышвырнут за борт!
Второй его страстью было ловить мышей в доме. По ночам они рыскали за стеной в поисках жалких крох. От шума мы просыпались, но изловить этих умных мышей было не так-то просто. Фердинанд смастерил клетку из деревянных планок и проволоки и перед сном клал в нее наживку. Когда мышь залезала в клетку, дверца захлопывалась. Случалось это редко, пару раз в месяц, но если поутру Фердинанд обнаруживал в клетке пленницу, счастью его не было предела: он скакал вокруг, хлопал в ладоши и заливался своим лающим смехом. Затем он вытаскивал мышь за хвост и начинал методически ее поджаривать над огнем в печи. Зрелище было не для слабонервных. Мышь отчаянно пищала и извивалась, а он как ни в чем не бывало продолжал свое дело, тихо посмеиваясь и бормоча что-то насчет хорошо прожаренного мяса. «Банкет в кают-компании!» — восклицал он по завершении процедуры и — хрум, хрум — пожирал свою добычу вместе с шерстью и потрохами, при этом с его лица не сходила демоническая ухмылка. Косточки он выплевывал и складывал на подоконнике. Высушенные кости позже шли в дело, превращаясь в мачты, флагштоки и гарпуны. Однажды, помнится, он из мышиных ребер понаделал весел для галеры. В другой раз он поместил мышиный череп в виде резной фигуры на бушприте пиратской шхуны. Вещица, не спорю, получилась изящная, хотя я и не могла на нее смотреть без содрогания.
В ясные дни Фердинанд усаживался перед открытым окном и, положив подбородок на руки, а руки на подушечку, часами смотрел на улицу. Поскольку он не произносил ни слова, понять, о чем он думает, было невозможно. Но спустя какое-то время после этих бдений он вдруг начинал что-то яростно бормотать, нести какую-то воинственную
— Перемолоть их всех. Перемолоть и по ветру развеять. Свиньи, все свиньи! Что, слабо меня сковырнуть, голубь сизокрылый? Можешь не пыхтеть, хрен ты меня здесь достанешь!
Бессвязные фразы сочились из него, как яд, требовавший выхода. Пошипев и повозмущавшись так минут двадцать, он так же внезапно и без видимого повода снова уходил в себя, словно выпустив весь пар.
Его кораблики становились все меньше и меньше. От бутылок из-под виски и пива он перешел к бутылочкам от сиропа против кашля и пробиркам, потом к пузырькам от духов, пока его модели не стали совсем уж микроскопическими. Этот тяжелый труд, казалось, должен был забирать у него все силы, но Фердинанд не ведал усталости. Чем миниатюрнее кораблик, тем сильнее он к нему привязывался. Пару раз, проснувшись раньше обычного, я обнаруживала его сидящим у окна и играющим с каким-нибудь крошечным парусником, как шестилетний мальчик: водит его туда-сюда по воздуху, словно по воображаемому морю-океану, и тихо что-то выкрикивает разными голосами — за всю команду. Бедный, бедный Фердинанд.
— Чем он меньше, тем лучше, — похвастался он как-то вечером очередной своей моделью. — Когда-нибудь я сделаю такую крохотулю, что ее никто не увидит. Тогда, бродяжка, ты поймешь, с кем имеешь дело, и перестанешь задирать нос. Вот такую крохотулю! Обо мне напишут книгу, и я стану знаменитым. Посмотрим, что ты тогда скажешь, шлюшка! Попадешь под винт и даже моргнуть не успеешь. Ха, ха, ха. Даже не успеешь сообразить, что это было!
Мы жили втроем в комнате примерно семь на пять. Там была раковина, походная туристская печка, стол, два стула — с моим появлением добавился третий — и ночной горшок в углу за тонкой занавеской. Фердинанд и Изабель спали порознь, в разных углах, а в третьем спала я. Кроватями служили сложенные одеяла. В сравнении с ночлегом под открытым небом — шикарные условия.
Я сумела облегчить жизнь Изабель, и к ней, по крайней мере на первых порах, вернулись силы. Все обязанности, которые раньше ей приходилось выполнять в одиночку, — рециклерство. походы в Армию спасения, таскание продуктов с городского рынка, стряпня, опорожнение ведра с испражнениями по утрам, — теперь она делила со мной. Первые недели мы всё делали сообща. Сейчас мне кажется, это было наше лучшее время: мы выходили засветло и не спеша путешествовали по пустынным улочкам и широким бульварам. Если не ошибаюсь, это был конец апреля, и погода стояла на редкость солнечная; казалось, можно навсегда забыть о дожде, ветрах и холоде. Мы брали одну тележку (вторая оставалась дома), и я медленно толкала ее, примеряясь к шагу Изабель, давая ей время оценить обстановку. То, что она сказала про себя, оказалось чистой правдой. У нее был особый талант рециклера, и, даже будучи физически ослабленной, она многим дала бы сто очков вперед. Порой она казалась мне сущей ведьмой, способной отыскивать предметы с помощью магии. Я допытывалась, как ей удается это делать, но она мне так и не смогла толком объяснить. Перед тем как ответить, она останавливалась, обдумывала несколько мгновений, а затем произносила общие фразы о том, как важно «упорно заниматься своим делом» и «никогда не терять веры». Все это было слишком туманно и не вносило ясности. Если я у нее чему-то научилась, то не потому, что слушала ее объяснения, а потому, что наблюдала за ней со стороны, стараясь все впитывать. Это была такая односторонняя диффузия, сродни изучению нового языка. Мы продвигались, можно сказать, вслепую, без всякой цели, пока интуиция не подсказывала Изабель, где надо посмотреть, и тогда я отправлялась в эту точку, оставляя ее охранять тележку. При всеобщем дефиците мы возвращались домой с неплохим уловом, на жизнь вполне хватало, так что работа на пару приносила свои плоды. Мы почти не разговаривали. Об этой опасности Изабель меня не раз предупреждала. Ни о чем не думай. Растворись в уличной атмосфере, как будто ты сама по себе не существуешь. Раздумья, радостные или печальные, во время блужданий по городу — табу, голова должна быть свободной, мысли — только о ближайших действиях. Из всех ее советов этот был мне наиболее понятен.
Несмотря на мою помощь и сократившиеся маршруты, Изабель начинала понемногу сдавать. Ей становилось все труднее отхаживать свои километры, и однажды она просто не смогла подняться, так болели ноги, и мне пришлось идти одной. С этого дня рециклерство полностью легло на меня.
Такие вот дела. Я рассказываю тебе мою жизнь, стараясь ничего не упустить. Работу по дому тоже пришлось делать мне. Я принимала все решения, вникала во все мелочи. Мои слова наверняка вызывают у тебя улыбку. Ты хорошо помнишь, как это было заведено у нас дома: повариха, служанка, каждую пятницу стопка свежевыглаженного постельного белья в моей тумбочке. Мне не надо было ни о чем заботиться. Все само плыло в руки, и я не задумывалась откуда: уроки музыки, уроки рисования, лето за городом на озере, поездки за границу с друзьями. А тут я превратилась в Золушку для двух стариков, о существовании которых еще недавно даже не подозревала, — неземной в своей чистоте и доброте Изабель и вспыльчивого, грубого Фердинанда. Так странно, почти неправдоподобно. Но ведь Изабель спасла меня, как перед этим я спасла ее, и мне хотелось сделать для нее все, что в моих силах. Из бродяжки, которую они подобрали на улице, я превратилась в их ангела-хранителя. Без меня они не протянули бы и десяти дней. Не хочу хвастаться, но впервые от меня зависела жизнь людей, и я их не подвела.