В своем краю
Шрифт:
— Вы озябли? — сказала она, совсем приближаясь к нему лицом, — сейчас принесут чай. Mon frиre va trиs mal... Садитесь, пожалуйста... мы все так огорчены... Садитесь, пожалуйста... Вообразите себе (она еще больше придвинулась к нему и обрызгала ему лицо слюной)... он ажитируется страшно... Третьего дня прогнал дьякона и простудился... Когда он в ажитации, он терпеть не может, чтобы его кто-нибудь спрашивал о здоровье. Дьякон пришел и спросил у него, только всего и спросил: «Как ваше здоровье, Максим Петрович?» И Боже мой!.. C'est affreux!..
— Позвольте же мне видеть больного, — сказал Руднев.
— Нельзя вдруг, никак нельзя вдруг. Избави Боже! Un mйdian tout а coup!.. Он придет в бешенство. Надо вас просто познакомить. Сказать: приехал Руднев... Позвольте узнать, как ваше имя... Василий...
— Владимиров...
— M-r Basile. Мы ему скажем... M-r Basile Руднев. Вы пробудьте у нас дня два-три и как-нибудь уговорите его приставить пиявки. Я уж не знаю, право, что делать... Даже домашнее что-нибудь трудно предложить ему... У него страшно ведь болит бок!
В эту минуту послышался шорох шелкового платья, и вошла Любаша.
Она сказала, что к отцу можно, что напрасно тетка беспокоится, что Малаша неосторожно проговорилась о приезде доктора, и старик спросил только у нее: «Какой это доктор, Руднев, что ли?» И когда ему сказали, что Руднев, он успокоился и прибавил: — Для Анны Михайловны?
— Да, папа, для Анны Михайловны...
— Ну, пусть и ко мне зайдет...
Анна Михайловна была, по-видимому, рада и, шатаясь, пошла вперед. Любаша и Руднев за нею.
— Сколько верст отсюда до Троицкого: кажется, верст двадцать пять? — спросила девица.
— Да, будет около этого, — отвечал доктор.
— Я проезжала через Троицкое несколько раз. Как у них хорошо; я бы хотела там побывать.
Руднев не отвечал.
— У Полины тоже дом хороший, только там как-то, мне все кажется, должно быть лучше.
— Да, Новосильская хорошо живет, — сухо отвечал молодой человек.
Любаша замолчала, увидав, что он так неохотно разговаривает, и они перешагнули вместе через яму порога. Старик сидел с кочергой у печки, когда Руднева ввели к нему.
— Папа, Василий Владим1рыч Руднев, — сказала Любаша.
Старик покашлял, исподлобья посмотрел на него и протянул руку.
— Вы доктор?
— Да, я медик...
— Что значит медик? Вы хотите сказать: лекарь?
— Да, лекарь.
— Иностранные слова! — промолвил старик, все не спуская глаз с Руднева. — Медик... облагородить... Ну-с, г. медик... очень рад вас видеть... Прошу садиться...
Любаша смеялась, отойдя к окну. Руднев сел и молча наблюдал больного. Старик покашлял, вздохнул и, поглаживая бороду, продолжал смотреть на своего врача.
— Вы в Московском кончили?
—
— Хороший университет, славный. Педагоги ваши всем известны.
Тут он вдруг засмеялся.
— У меня был один знакомый, из вашего университета — учитель. Его утопили в реке товарищи.
Сказав это, старик хотел захохотать, но схватился за бок и закашлял.
Руднев хотел броситься к нему и протянул уже руки к больному боку, но Максим Петрович отстранил его.
— Ничего, это пройдет. Ну-с, так его утопили товарищи...
— Зачем же? — спросил Руднев.
— Зачем?! Что за вопрос!.. Чтобы не было его, чтобы утонул... Цель, кажется, ясная?.. А за что? Вот это другое дело. Хороший был человек, начальство его любило, награды получал. Они напились пьяны и утопили его. Вы, может быть, хотите мой пульс попробовать?
— Позвольте...
— Извольте... Вы не поляк и не жид... Главное, вы Воробьева знаете?..
— Знаю.
Старик ядовито усмехнулся и велел дочери достать из шкапу склянку.
— Ту, знаешь... Любаша его отговаривала.
— Да ведь она запечатана.
— Ничего, опять запечатаем. Вот, видите эту склянку... Я ее запечатал, хотел послать во врачебную управу... Воробьев этот — друг закадычный Анне Михайловне... Вы, небось, видели Анну Михайловну. Как она вам понравилась?...
Руднев пожал плечами.
— Вы пожимаете плечами. Это резонно! Не стоит и спрашивать! Так вот эта Анна Михайловна просила его прописать мне рецепт. Он прописал... Я ничего. Пусть пишет и пошлет в аптеку, а я все буду молчать, все ничего не скажу. А как привезли, я увидел эту стклянку. «Нет, говорю, брат, постой. Я знаю, что это яд... Злейший яд!..» У меня была собака... так, собачонка дрянная, дамская... Ну, а я к ней привык, любил ее; однако не пожалел ее, дал ей ложечку... Вмиг — судороги и смерть... А это не яд?... это не яд? скажите мне, это разве не яд?
— Позвольте посмотреть.
— Смотрите, нюхайте... что же это по-вашему, г. медик?
— Это, точно, подозрительно, — сказал Руднев, — я возьму с собой, если вы мне доверите, и постараюсь исследовать его... Впрочем, все яды полезны; надо знать, в какой болезни и в какой мере... Воробьев — человек скверный.
— Ну, да, да, разумеется, в какой мере... Возьмите себе эту стклянку... Я вам верю.
Руднев поклонился.
— А ваш бок? — сказал он.
— Бок болит. Я, впрочем, сделаю все, что вы мне посоветуете. Матушка и Любаша (вот эта барышня, кото — рая стоит у окна... это — дочь моя Любаша... — с небрежностью прибавил он) — так вот эта Любаша и матушка все жалуются, что я не лечусь... Я сам говорю: дайте мне доктора, а у Воробьева я лечиться не буду... Что это за доктор! Постойте-ка, Любаша, выйди-ко вон.
— Зачем это? — с неудовольствием сказала дочь, — разве вы не можете при мне говорить?