В тени алтарей

Миколайтис-Путинас Винцас Юозавич

Васарису стало ясно, что настоятель собирается подать на него жалобу епархиальному начальству и приложить это письмо как вещественное доказательство. Весь день он слонялся в тревоге и строил предположения относительно ближайшего будущего, рисуя его более мрачными красками, чем следовало бы. Ему грозило первое наказание за нарушение правил поведения духовенства. Каково будет это наказание? Скорее всего выговор и транслокация — перевод в какой-нибудь дальний приход, где он не сможет общаться с баронессой.

Но для молодого впечатлительного ксендза имела значение не столько степень наказания, сколько сам

факт его. Он уже чувствовал себя жертвой гонений, слежки и обвинений. В чем же? В чем?.. Поразмыслив над этим вопросом, он острее, чем когда-либо раньше, ощутил двойственность своего положения. Как молодой мужчина, видящий, что им интересуются женщины, как поэт, с пылким сердцем и живым воображением, он думал, что может продолжать знакомство с баронессой, не переступая границ благопристойности. Но как священник, он знал, что ведет себя неподобающе и что ожидающее его наказание будет заслуженным и справедливым. Даже если бы его не стали наказывать, он бы всякий раз чувствовал себя виновным, когда бы подчинялся своей натуре поэта и нарушал стеснительные нормы поведения священника. Таким образом, все сильнее укрепляясь в сознании своей вины, он уже наказывал себя, и более жестоко, чем это могло сделать его начальство. Он вступил на тяжкий путь раба, который постоянно ждет наказания.

Настроившись на такой лад, Васарис несколько дней не ходил в усадьбу, хотя знал, что баронесса ждет его и, вероятно, сердится. Однажды вечером, вернувшись после ужина в свою комнату, он растянулся на диване и наслаждался тишиной приближающихся сумерек. Солнце только что село, в открытое окно видна была темно-зеленая сплошная масса листвы, а пониже, между ветвей, просвечивала красная полоска неба. Изредка лишь долетал какой-нибудь звук с дороги или со двора настоятеля, зато отчетливо слышен был шорох каждого дерева в саду. Ксендзу Васарису были знакомы здесь все звуки, и он любил бездумно внимать им.

Вдруг он услыхал, как отворилась калитка, ведущая на дорогу, и через минуту по садовой дорожке стали приближаться чьи-то легкие шаги. Ни у кого из здешних не было такой походки… Да, кто-то идет сюда, к дому причта… Несомненно, женщина… Вот уж эти мелкие легкие шаги раздаются возле окон… Васарис одним прыжком вскочил с дивана. Неужели?.. Скрипнула ступенька крыльца, в дверь стукнули, и в комнату вошла баронесса.

— Ну, хорошо, хоть застала вас дома, — сказала она, подавая Васарису руку. — Вас все нет, я и решила, что вы ждете ответного визита. Вот я и пришла. Ведь замужняя женщина может разрешить себе такую вольность — посетить прекрасным летним вечером симпатичного ксендза… Не правда ли?

Приход ее был так неожидан, что Васарис не мог тотчас сообразить, как ее принять.

— Да… разумеется… По правде говоря, не приходил я по другой причине, — но мне очень приятно видеть вас… Садитесь, пожалуйста…

Баронесса внимательно посмотрела на него.

— Что с вами? — спросила она, заметив его всклокоченные волосы и расстроенное выражение лица. — Да уж не больны ли вы?

Он грустно усмехнулся.

— Почти что, сударыня. На днях у меня были кое-какие неприятности, и в голову полезли всякие невеселые мысли.

— Опять какие-нибудь сомнения?

— На этот раз хуже, сударыня. Настоятель собирается подать на меня жалобу епископу, если уже не подал… Мне грозит

взыскание и перевод в другой приход.

— За что же? — нетерпеливо спросила баронесса. Васарис колебался.

— Боюсь, вы не поймете, в чем тут дело. Однажды вы меня высмеяли, когда я проговорился, что мои посещения усадьбы могут вызвать подозрения и разговоры. Теперь это случилось. Настоятель сказал, что ваше письмо попадет ко мне через епископа.

— Ну и прекрасно. Оно вполне корректное и холодное.

— Все равно, сударыня. Есть и другие доказательства. Говоря это, он имел в виду свои стихи, но баронесса придала его словам другой смысл.

— Доказательства того, что вы невиновны, конечно, имеются. Право, вы еще совсем ребенок. Ну, да все равно, как бы там ни было, заранее огорчаться я вам не советую. Я всегда придерживаюсь одного правила: никогда не печалиться о прошлом и не тревожиться о будущем, особенно, когда оно от нас не зависит. Советую и вам так поступать.

— А все-таки жалко уезжать из Калнинай, — вырвалось у Васариса.

— Друг мой, когда придется уезжать, тогда и жалейте. А может быть, еще не придется? Кто вас тогда вознаградит за преждевременные сожаления? Будет лучше, если эта угроза перевода заставит вас воспользоваться всем, что здесь есть приятного. Например, вы еще не прочли моих новых книг. И потом теперь лето. Надо настроиться веселей, надо искать в жизни радости, света, любви. Мы живем только раз, милый ксендз Людас, а молодость проходит так быстро. Я не верю, что богу нужны все ваши воздыхания, сомнения и сожаления. По-моему, это даже грешно, потому что противоестественно в молодом человеке, противно самой природе. Вот только придите ко мне на исповедь, я вас тогда нещадно проберу и наложу такое покаяние: загорать на солнышке, почернеть как следует, играть в теннис, бывать в обществе веселых людей, а главное, навещать таких милых соседок, как мы с госпожой Соколиной.

Так она успокаивала и утешала его, словно мать плачущего ребенка. И у него, в самом деле, начали проясняться глаза, появилось желание вкусить радости солнечного лета и любви, о которой запросто, но убедительно говорила баронесса.

В комнате сгущался сумрак, но лампы Васарис не зажигал. Гостья уже собиралась уходить, а вечер был такой славный, мирный. В открытое окно подувал ветерок, пахло жасмином, шелестела листва деревьев. Васарису показалось, что он уже второй раз слышит какой-то подозрительный шорох за крайним окном. Он подошел закрыть его, высунулся наружу и увидел Юле, которая, прижавшись к стене, подслушивала, о чем разговаривают в комнате. Когда ксендз захлопнул окно, она, согнувшись в три погибели, скрылась за углом дома. «Шпионка, — подумал Васарис, — сейчас побежит рассказывать настоятелю…» И от злости в нем поднялось упрямое желание сопротивляться.

Баронесса вскоре поднялась уходить. Решено было, что на следующий день после обеда ксендз Васарис придет в усадьбу, а дамы придумают к этому времени какое-нибудь маленькое развлечение.

На другой день за обедом настоятель после рюмки водки выглядел более благодушным, чем обычно. Кончив закусывать, он как ни в чем не бывало обратился к Васарису:

— А у вас вчера вечером, слыхал я, гость был?

— Был, ксендз настоятель, — коротко ответил Васарис.

— Приятель наведал?