В тени алтарей
Шрифт:
После захода солнца в низких луговинах, окружавших Заревую гору, а иногда и на полях, от леса и до самой рощи стелился густой, белесый туман. В бледном свете луны он казался огромным озером, а избы и деревья какими-то жуткими, таинственными островами. Жутко становилось и Васарису, который все еще глядел на догорающий закат, и он росистой тропинкой возвращался домой.
Укладываясь в постель, он слышал, как вздыхала и молилась в своей комнатушке мать…
Бывая дома, он привык ежедневно взбираться на Заревую гору. Здесь сосредоточивалась вся жизнь его ума и сердца.
Иногда,
Эмоциональная насыщенность была главным достоинством этих стихотворений. Природу он описывал такой, какой видел ее с Заревой горы. Это было несколько схематических образов: красное закатное небо, голубые сумерки, белесый туман, звездное небо, лунный свет. Чувства, пронизывающие его стихи, были тоже несложные, общие: печаль о проходящей юности, тоска о полноте жизни, о любви, о свободе, или наоборот — о тишине и покое, жалобы на вечное одиночество, а порою — жажда одиночества и его апофеоз.
Молодой поэт Васарис еще не сознавал, что чем шире кажется ему простор, видимый с Заревой горы, чем субъективнее его переживания, тем уже становится круг его творчества. Вглядываясь в далекие синеющие леса, всегда одинаковые, в сверкающие закаты — всегда величавые, он не замечал, что здесь же, у его ног, ключом бьет волшебно-прекрасная жизнь этой горы, со множеством тончайших оттенков и многообразием форм, вызывающих чувства простые, но интересные и новые. Но разве был он виноват, что обстановка, в которую он попал так рано, воспитала в нем пафос, нездоровую мечтательность, меланхолию и пессимизм? Разве кто-нибудь объяснил ему, что вдохновением для поэта может служить скромная ромашка и василек, душистый чебрец или ветерок, всколыхнувший метлицу?
На Заревой горе Людас часто обдумывал различные события семинарской жизни, главным образом — исключение Варненаса. При этом он старался поглубже заглянуть в свое сердце и предугадать, каким ксендзом будет он сам. Эти размышления и догадки в ту пору не внушали ему серьезного беспокойства. Правда, иногда, особенно когда он был под впечатлением «настроения заката», какое-то неясное чувство подсказывало, что ему не место в семинарии. Но когда он ставил перед собой вопрос конкретно, то обосновать свои сомнения не мог. Свой талант он ценил еще настолько мало, что большого конфликта из-за него не предвидел. Намерения его были чисты. И хотя его нельзя было назвать слишком усердным семинаристом, но таких, как он, было много, Васарис с этим уже свыкся и не хотел быть чересчур «дотошным», как этому учили в семинарии.
Он знал, что наибольшая опасность грозит ксендзам со стороны женщин. Но тут уж его совесть была спокойна. Ведь увлечение Незнакомкой было чисто платоническим и никакого отношения к реальной жизни не имело. А знакомство с Люце было настолько поверхностным, что бросать из-за него семинарию казалось не только смешным, но и глупым. Правда, он часто мечтал о ней, сидя на Заревой горе, но таково уж свойство человеческой натуры, что величайшая слабость
Недооценивал этой слабости и Васарис, а ведь в данном случае дело касалось не почти неземной Незнакомки, которой он даже ни разу не видал вблизи, но живой, темпераментной, «взбалмошной», как говорил Петрила, девушки. Девушке этой он приглянулся и не бежал от искушения. Правда, к концу учебного года воспоминания о Люце изрядно поблекли, а исключение Варненаса на долгое время и совсем изгнало ее из его мыслей. Однако уже к концу первого месяца каникул Васарис все чаще стал подумывать о том, чтобы навестить своего соседа и друга Петрилу. Притягивала же его, конечно, Люце.
Васарис отлично знал, что в клевишкском приходе первое воскресенье каждого месяца праздновалось торжественно и обедня была с выставленными на' алтарь святыми дарами. Этим обстоятельством он воспользовался как предлогом, чтобы навестить соседей. Свой визит он приурочил к первому августовскому воскресенью. Васарис приехал довольно поздно, к самой обедне, и ему удалось увидеть Люце только перед обедом.
— А, вы еще живы? — воскликнула она, встретив его с Петрилой в саду. — А я уже думала, что вас доконали молитвы. Такой заморыш!
В ее словах Васарису послышался упрек за долгое отсутствие, и он начал было оправдываться, но Люце неожиданно перебила его:
— Напротив, мы ждали вас не раньше праздника святого Лаврентия, как в прошлом году. Помните? — и она поторопилась уйти.
Васарису стало стыдно.
«Действительно, зачем я сюда приперся?» — упрекал он себя, раздумывая, что сказать настоятелю, если и тот при виде его выразит изумление. Однако настоятель не изумился.
— А вот и наш милый сосед, — сказал он, подавая ему руку. — Хорошо сделал, что не забыл нас. Давно надо было приехать. Ну, как живешь?
Васарис сразу ожил. В гостиной, кроме ксендза Трикаускаса, который на этот раз отнесся к нему с меньшим высокомерием, был еще студент Бразгис. Васарис едва его узнал, потому что тот сбрил бороду, остригся и был не в студенческой тужурке, а в светлом штатском костюме.
— О, да вы возмужали, — сказал студент, здороваясь с Васарисом. — В прошлом году я боялся, как бы совсем не доконала вас семинария.
«Ведь это почти слова Люце… странно…» — подумал семинарист и громко ответил:
— Все же я, наверно, изменился меньше, чем вы. Я даже не сразу и узнал вас. Вероятно, вы уже окончили?
— Нет, еще год остался, — отвечал студент, — а так как время проходит быстро, я решил, что пора привыкать к буржуйскому виду.
— И к молодой жене, не правда ли? — прибавил, расхохотавшись, ксендз Трикаускас.
— Пока только к симпатии, — скромно поправил его студент.
«Люце…» — мелькнуло в голове Васариса, и он помрачнел еще больше.
Вскоре пришла и она. На ней было темное шелковое платье. Такой нарядной Людас ее прежде не видал. Она казалась еще красивей, чем когда приезжала в семинарию. Студент тотчас же очутился рядом с нею, и они, пересмеиваясь, о чем-то оживленно заговорили. Васарис украдкой поглядывал на нее, но она не оглянулась ни разу.