В тени Большого дома
Шрифт:
И вот однажды я понял, что надо мною появился новый постоялец: он непрерывно ходил, быстрой, нервной и очень неровной походкой. У меня было восемь шагов туда, восемь — обратно. У него непрерывно сбивался темп: то десять, то восемь, то двенадцать. Затихал он лишь на время раздачи пищи и часа на два-три ночью.
Нервность его немедленно передалась мне. Я почти не спал, прислушивался к его шагам, пытался разгадать причины его состояния. На стук по водопроводной трубе он не отзывался.
На третий день, уже под утро — было, вероятно, часов пять — я проснулся от дикого крика. Так может кричать сумасшедший, человек, увидевший страшное привидение,
Естественно, что заснуть я уже не смог.
Около двенадцати выводной, как всегда, повел меня на прогулку. Это был старшина лет шестидесяти, почти всю жизнь проведший в тюрьме. В полуподвале, почти прямо под моей камерой, была загадочная дверь. Металлическая, похожая на металлические водонепроницаемые двери подводных лодок, с металлическим же запорным штурвалом, прикрытая в верхней части брезентовым чехлом, она вела в никуда и давно интересовала меня, как и мощный бронированный кабель, выведенный через стену и шедший под потолком к распределительному щиту. Что скрывалось за этой дверью? Спрашивать об этом надзирателей, дважды в день водивших меня мимо нее, было бессмысленно.
В этот день что-то переменилось в облике этой двери, переменилось почти неуловимо, но глаз арестанта, отмечающий малейшие изменения в окружающей его монотонной действительности, сразу уловил эту перемену: брезентовый чехол был чуть сдвинут, будто кто-то, сняв его, очень старался придать ему прежнее положение, но его вдруг отвлекли и он не довел до конца свое нехитрое дело. Изменилось и положение штурвала. Если он раньше был точно сориентирован по отвесу, то теперь его спицы сместились градусов на 9, может, на 11.
Почти всю прогулку — целый час! — раздумывал я над этими двумя событиями. Есть между ними связь или это случайное совпадение?
На обратном пути, уже пройдя мимо двери, я спросил шедшего впереди старшину:
— А что это за дверь?
Он оглянулся. Лукавый огонек сверкнул в его глазах.
— Которая?.. Эта?! Первый раз вижу.
Связь была! Старшина переиграл. Если бы он ответил, что там кладовая, вентиляционная установка, карцер, морг, что угодно — я сразу бы поверил ему. Мой вопрос явно застал его врасплох. Что же там было? Электрический стул?.. Газовая камера?.. «Расстрельная» комната?..
Давно уже прошли времена, когда можно было, подобно бравому Швейку, попросить в последнюю минуту запломбировать зубы. Прошли и те времена, когда расстрел производился специально выделенной воинской командой с традиционным холостым патроном в одной из винтовок. Возможно, отживает уже и «исполнитель», в глухом коридоре стреляющий в затылок приговоренному. Мы живем в эпоху научно-технической революции, во все области жизни вторгается новая техника. Да, может, оно и гуманнее — включить человека в сеть с напряжением в тысячу вольт?.. Гуманнее для «включающего», но не «включаемого».
...Снова выводной, снова коридор второго этажа и — на этот раз — кабинет Рогова, окнами во двор, так что я вижу висячий переходной коридор в тюрьму и огромные окна главного тюремного корпуса.
За столом почему-то Шумилов и незнакомый мне майор в форме КГБ.
— Хочу вас порадовать, — говорит Шумилов. — Вы вот нас ругаете, а мы выпустили вашу книжку.
И он протягивает мне книжку, о которой, признаться, я и думать забыл: переизданную в «Библиотеке военных приключений» повесть «Если мы живы». Теплая, неожиданно радостная волна заливает грудь... Что там не говори, а все же приятно... Многострадальная повесть, набранная в «Звезде» в 1948 г., а затем рассыпанная и пролежавшая в столе восемь лет.
— Только что поступила к нам в киоск, — продолжает Шумилов. И усмехается: — Купил на память.
Как жалею я до сих пор, что не спросил тогда: «Собираете библиотеку писателей-клиентов? Хорошо бы с автографами!» Сколько писателей прошло с тех пор через руки «литературных критиков в штатском»! Но я поднимаю глаза и смотрю ему в лицо: — Так против кого это говорит? Против меня или против вас?
Улыбка на его лице исчезает.
— Против вас, Кирилл Владимирович. В старые времена ее не только не выпустили бы, но, глядишь, сожгли бы и все то, что вышло раньше. — И в голосе его звучит снисходительность: — Против вас.
— А по-моему, все же против вас. Вот я написал книжку, в аннотации которой сказано... — И я прочитал из аннотации на обороте титула: — «Тема военного подвига советского народа — наиболее близка автору». Вы же держите автора в тюрьме и собираетесь его учить объективным законам действительности.
Шумилов молча взял у меня книжку и направился к двери. У порога он остановился: — Майор поговорит с вами.
Майор оказался следователем по особо-важным делам из Москвы. Он раскрыл Уголовный кодекс и попросил меня прочесть статью 95-ю — об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.
У меня отвалилась челюсть.
— Это еще зачем?
— Вы знакомы с Александром Гинзбургом?
— Но при чем тут Гинзбург?
— Что вам известно о его антисоветской деятельности?
Здрасьте, приехали... У нас больше нет политических преступников! И вообще уже давно никого не сажают...
Зимой 1959-60 года Алик (и сейчас, когда в калужской тюрьме он отметил свой сорок первый день рождения, все близко знающие его люди называют его Аликом; но это вовсе не говорит о его инфантильности, это свидетельство его удивительной сердечности и отзывчивости, свидетельство нежности, которую неизбежно вызывает к себе этот человек), Алик позвонил мне по чьей-то рекомендации. Он выпустил тогда первый номер своего «Синтаксиса» — крохотного машинописного журнальчика, посвященного московской молодой поэзии, и приехал в Ленинград собирать материалы для второго, «ленинградского», номера. За издание журнальчика он и был арестован. Но стихи молодых поэтов в наше время — зыбкая почва для обвинения в «антисоветской деятельности». С ним расправились приблизительно так же, как несколькими годами позже с Иосифом Бродским, сослав его то ли в Архангельскую, то ли в Вологодскую область.
Прав был В. Ходасевич, еще в 1932 г. написавший:
В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей... Побои, солдатчина, тюрьма, ссылка, изгнание, каторга, пуля беззаботного дуэлянта, не знающего, на что он поднимает руку, эшафот и петля — вот краткий перечень лавров, венчающих «чело» русского писателя». (В. Ходасевич. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1954, стр. 285.)
А ведь это было написано до 1937-38, до 1949-53 гг.! И этот в самом прямом значении слова убийственный литературный процесс продолжается и сегодня.