В тине адвокатуры
Шрифт:
«Это — мое бесповоротное решение; причин объяснять не желаю!» — закончила она энергичное послание.
Никакие вмешательства родителей, никакие письменные, даже личные просьбы супруга, не подействовали на упрямую головку Анны Аркадьевны: она твердо стояла на своем и заявляла, что приготовилась ко всякому скандалу, ко всякой огласке. Супруг nolens-volens должен был уступить, и зачислился в московские присяжные поверенные.
Адвокату «по неволе» сразу повезло счастье, и кроме очутившегося у него в руках крупного родственного процесса, доставившего ему громадный гонорар, дела его, вообще, на первых порах пошли весьма ходко. Как артист в душе, Яков Осипович собрал вокруг себя музыкальный кружок и делил свое время между письменным столом и роялем.
Анна же Аркадьевна, напротив, охладела
На театральных подмостках она появилась под фамилией Львенко.
Вскоре, впрочем, она увидела, что казенная сцена не может удовлетворить ее самолюбию, ее жажде выдающегося успеха: она попала в театральную толпу, ей давали изредка маленькие роли в водевилях с пением, — что было далеко не то, о чем она мечтала. Горькое разочарование действительности не только не отняло, не уменьшило, но даже увеличило ее энергию. Она решила устроить свой театр и послужить искусству, став во главе этого артистического предприятия, дабы через него составить себе имя.
— Я добьюсь того, что имя Львенко не умрет в истории русского театра! — говорила она сама себе и близким ей людям.
Анна Аркадьевна горячо принялась осуществлять задуманное дело на широких, свойственных ее русской натуре началах. Деньги у нее были, кредит также, и с этими двумя силами можно сделать все, и дело двинулось на всех парусах.
Ко времени нашего рассказа, театральный кружок под управление Анны Аркадьевны Львенко второй год существовал в Москве, и театр кружка успешно конкурировал с казенной сценой, оставляя последнюю за флагом. Директрисой театра кружка, как именовала себя Львенко и как значилось на ее визитных карточках, были собраны в Москву все выдающиеся провинциальные артистические силы, и таким образом составилась лучшая труппа в России. Всей душою преданная идее проведения в жизнь чистого искусства, Анна Аркадьевна бережно охраняла свой вертоград — ее собственное выражение — от тех дневных и ночных бабочек, которые званием артистки прикрывали другие, к искусству прямого отношения не имеющие профессии. Таких кандидаток в артистки в Москве было немало. Вот почему она уклонялась от знакомства с Александрой Яковлевной Гариновой.
Кроме того, Эдельштейн и Марин выбрали весьма неудачное время для ходатайства за свою протеже перед Анной Аркадьевной. Последняя была занята в то время всецело делом освобождения частных сцен от тяготевшей над ними монополии казенных театров и путем всевозможных и подчас даже невозможных ходатайств довела его до благополучного конца. Театр кружка Львенко явился первым в России свободным частным театром.
— Я своим бабьим хвостом сделала то, чего не могли сделать до меня сотни мужчин! — говорила торжествующая Анна Аркадьевна.
Это была правда; но увы, владелица чудодейственного «бабьего хвоста» обладала одним недостатком: она не знала арифметики. Несмотря на ежедневные полные сборы, расходы были так велики, состав труппы так громаден, оклады такие баснословные, что не только нельзя было думать о барышах, — не для них и начала она дело, — но надо было постоянно принимать средства, как свести концы с концами. Денег не было, и Львенко нуждалась постоянно. Об этом знал Гиршфельд, и на это рассчитывал.
XVI
В
Деятельной директрисы театра, несмотря на довольно ранний час утра, Николай Леопольдович уже не застал дома.
— Барыня с полчаса как уехала в театр на репетицию! — объяснил ему отворивший дверь лакей в изящном фраке и белоснежной жилетке.
Не желая откладывать исполнение поручения Гариновой, Гиршфельд приказал кучеру ехать на Тверскую. На этой улице, в доме жида-подрядчика Моисея Соломоновича Шмуль, разбогатевшего исключительно на поставке для армии подошв, — тех исторических подошв, которые никак не могли долго удержаться на сапогах русского солдата и принудили нашу победоносную армию сделать русско-турецкую компанию почти босиком, — помещался театр кружка под управлением Анны Аркадьевны Львенко. Театр этот с год как был устроен специально для кружка, на общие средства Шмуль и Львенко. Злые языки даже уверяли, что Моисей Соломонович решился на передачу части своего громадного дома под театр pour les yeux de madame. Была ли в этом доля правды — неизвестно, но Моисей Соломонович до прекрасного пола, к большому горю его жены, Ревеки Самуиловны, был на самом деле очень падок.
Дежурный капельдинер попросил Николая Леопольдовича подождать в фойе и побежал с его визитной карточкой к директрисе.
Гиршфельд стал прогуливаться по зале, украшенной по стенам портретами и бюстами знаменитых русских и иностранных писателей. Его внимание в особенности привлек великолепный, исполненный масляными красками поясной портрет М. Ю. Лермонтова, в роскошной золоченой раме. До слуха Николая Леопольдовича доносился со сцены смешанный гул голосов, прерываемый резким хохотом и визгливыми звуками скрипки. Репетиция была в полном разгаре.
Он ждал и рассчитывал в уме, какую сумму придется ему выложить сегодня для исполнения каприза Александры Яковлевны.
Анна Аркадьевна, между тем, сидела в уютной, роскошно отделанной конторе театра, и вела деловой разговор с главными воротилами дела — актерами Матвеем Ивановичем Писателевым и Андреем Николаевичем Васильевым-Рыбаком.
Первый был драматический резонер, громадного роста, видный мужчина, говоривший глубоким басом. Он начал свою артистическую карьеру еще студентом московского университета, участвуя на любительских спектаклях в доме известной московской артистки Г. Н. Федотовой. Последняя открыла в нем задатки актерското таланта, и молодой человек, увлекшись сценой, бросил университет, не окончив курса. Началось скитание по провинциям, но оно не сгубило, как многих других, Матвея Ивановича, несмотря на то, что он с самого начала обладал только «глоткой» и очень небольшим дарованием, у него был другой талант, и талант громадный: уметь жить с людьми и пользоваться ими. Он вскоре женился на некрасивой, но талантливейшей провинциальной актрисе Полине Андреевне Стрешневой, и за жениным хвостом всеми правдами и неправдами вылез в премьеры. Лучше других удавались ему так называемые «рубашечные» роли в русских бытовых пьесах, а также роли героев в старинных трагедиях, где его внушительная глотка была как раз на месте. Безусловно хорош он был в роли Несчастливцева в комедии А. Н. Островского «Лес», где он играл самого себя. На его театральной судьбе, впрочем, не оправдалось замечание другого героя этой пьесы, Аркадия Счастливцева: «Нынче оралы-то не в моде»!.. Писателев имел успех и был в моде.
Васильев-Рыбак был актер другого типа. Его амплуа были комические и характерные роли. Сложилось мнение, что комики вообще народ добродушный. Он был то, что русский народ метко называет «рубаха-парень». Некрасивый лицом и фигурой, но замечательно талантливый, он был готов отдать последнее не только нуждающемуся товарищу, но даже первому встречному, и несмотря на громадность получаемого жалованья, всегда был без копейки и вечно забирал вперед у антрепренеров. Пристрастие к богу Бахусу — характерная черта русских гениев — было развито в нем довольно сильно. Любимым напитком, который он буквально тянул с утра до вечера, был лимонад с коньяком. Чуждый какой-либо интриги, он за последнее лишь время поддался влиянию Писателева, считая его своим искренним другом. Эта дружба вполне оправдывала французское правило, что крайности сходятся.