В тишине, перед громом

Лукин Александр Александрович

И тут мне пришла одна идея. Элементарная идея. Предъявить Фридриху его однофамильца — Георгия Карловича Вермана!

— Вот что, товарищ Фридрих. Позвоните мне послезавтра. Я скажу вам, куда надо будет прийти. Попытаюсь показать вам вашего нового знакомого.

— Показать?! — изумился Фридрих. — О! Вы его знаете?

— Не уверен. Но посмотрим.

Мы снова ехали по Корабельной, проделав круг по городу. На углу Гена притормозил. Фридрих выскочил из машины.

Отливы и приливы

План мой был таков:

зайти к вечеру за Людмилой в музей и узнать, когда честная компания собирается на корт — пора, мол, нам взять реванш у Георгия Карлыча. Там, на корте, Фридриху будет удобно, не вызывая никаких подозрений, опознать человека, который остановил его на улице. Если он там будет. Впрочем, в этом я почти уже не сомневался.

Конечно, то, что я собирался делать, было в полном соответствии со служебным долгом. Но… если уж говорить начистоту, мне было отнюдь не безразлично, что этот самый долг дает мне повод повидать Люду.

В середине дня, когда, постелив на стол сложенное вчетверо байковое одеяло, я наводил взятым у горничной утюгом складку на брюках, — в этот ответственный момент зазвонил телефон.

Хотите верьте, хотите нет, но это так: еще не подняв трубку, я знал, чей голос услышу. И не ошибся.

— Я вас жду сегодня у Евгений Андреевны, — прозвучал низкий голос. — Вы меня слышите? — спросила она, потому что я молчал.

А молчал я, выясняя сам для себя, почему у меня от этого цыганского голоса сердце екнуло так, как не екало очень, очень давно. С каких-нибудь семнадцати-восемнадцати лет. Я все же сделал над собой усилие и сказал:

— Слышу.

— Тогда до восьми часов. — На другом конце провода щелкнула повешенная трубка.

По всем прописям в душе у меня должны были клокотать противоречивые чувства: на моих плечах ответственнейшее дело, а я трачу часть души, сердца и ума на сугубо личное; кроме того, девушка, которая занимает мое воображение, сама фактически под подозрением, как близкая знакомая юрисконсульта Вермана, да к тому же адмиральская дочка. Но я скажу чистую правду: никаких борений, угрызений совести в себе я не заметил. Меня влекло к Люде, влекло — да и все тут. Сердце мое стучало в явно учащенном ритме, как стучало бы оно в подобном положении у любого не облеченного полномочиями смертного. Вот так. И покончим с этой морально-этической проблемой.

Евгения Андреевна встретила меня с распростертыми объятиями. Кроме знакомых, здесь было и новое лицо: коренастый мужчина, с фигурой портового грузчика и с бородкой а-ля кардинал Ришелье.

— Знакомьтесь, — сказала хозяйка, — это наш поэт Иван Валентинович Гароцкий.

Вскоре я понял, что вечер был задуман как литературно-музыкальный. И открыл его именно Иван Валентинович. Он не стал ломаться, когда Евгения Андреевна попросила его почитать. Он поднялся с дивана, короткий и широкий, сунул почему-то руки в рукава пиджака и глуховатым голосом, с неожиданным для Украины волжским «оканьем», стал декламировать, четко, но без всякого выражения выговаривая слова, будто диктовал школьникам трудный диктант и боялся, чтоб они не угадали знаков препинания.

Если бы я не был точно уверен, что у нас на дворе вторая половина одна тысяча

девятьсот тридцать третьего года, можно было бы решить, будто машина времени перенесла всех нас эдак в год девятьсот десятый или двенадцатый. Потому что именно в тогдашних захолустных альманахах печатались такие стихи:

Неужель это все — лишь мираж золотой В душно-пурпурном мареве дней, Что обманет, исчезнет, как все под луной, И оставит опять с тускло-серой тоской На безлюдье средь тысяч людей?..

Когда Иван Валентинович закончил, Евгения Андреевна зааплодировала, взглядом пригласив и всех нас присоединиться к ее восторгу. Я посмотрел на Людмилу — она сидела против меня, рядом со Степаном Саввичем — ее глаза смеялись. Она не хлопала — что ж, ей можно…

Спокойно переждав аплодисменты, Гароцкий торжественно сказал:

— Я позволил себе обмануть вас. Эти томящие страстью одиночества строки принадлежат не мне. Они принадлежат золотому перу Елены Викторовны. Я не мог их не прочитать…

Новый всплеск аплодисментов.

Ах да, вспомнил я, ведь супруга Георгия Карловича грешит стишками! И тут же с беспокойством подумал: а почему же Георгий Карлович не пришел сегодня? Не заподозрил ли он чего-нибудь ненароком? Да нет, с чего бы…

Следующим номером адвокат с фатоватыми усиками по тетрадке читал некие, как он назвал их, «Психологические этюды», попросту пошловатые «размышления» о персонажах каких-то, по-моему, придуманных его фантазией скандальных судебных процессов. Это было в меру противно.

— Что это вы, батенька, зачем это вы, батенька? — с растерянной укоризной спросил Степан Саввич. — Ненормальности какие-то, уроды душевные… На кой ляд?

Евгения Андреевна мгновенно почуяла, что пахнет конфликтом, и замяла его в зародыше.

— Друзья мои, друзья мои! Вы же знаете, главный закон моего дома, — кокетливо воскликнула она, — каждый вправе иметь голос.

— Вот у вас-то, дорогая моя, и вправду голос, — сказал старый напитан. — Спойте, драгоценнейшая. Люблю, когда вы поете.

— Верно, Евгения Андреевна, спойте, — поддержал я.

Наша хозяйка милостиво согласилась и сняла со стены гитару. Она долго пробовала струны, настраивая ее, так сказать, подготовляя нас к наслаждению. Наконец, Евгения Андреевна взяла аккорд и запела. Что ж, пела она, надо отдать ей справедливость, отлично. У нее был звучный грудной голос, безупречный слух и неподдельное чувство. Она долго пела старинные романсы — один за другим, почти без перерыва, пела что хотелось самой и все, что просили гости. А потом исполнила, к моему изумлению, трогательную песенку первых послереволюционных лет. Не знаю, быть может, песенка эта не очень ценима изощренными меломанами, но я лично ее люблю: для меня она связана со многими памятными событиями и людьми давних времен. Ее частенько напевал мой старый друг Юра Хохлик, погибший в перестрелке с диверсантами. Я люблю ее мелодию и ее слова, они сильно действуют на мое воображение: