В трущобах Индии
Шрифт:
— Что такое с Тамби? — удивился корнак. — Я никогда еще не видел его в таком состоянии.
— Ба! — отвечал факир. — Не стоит беспокоиться. Мы в самой чаще леса, и ветер приносит ему время от времени испарения хищников, — вот он и тревожится. Это не должно мешать нашим занятиям.
Замечание это показалось вполне благоразумным, и все трое вернулись в своим занятиям: один разводил огонь, другой готовил рис, третий с помощью гранитной каталки растирал на камне mossabes, род смеси из кориандра, корней куркумы или индийского шафрана, индийского перца и мякоти кокосового ореха, предназначенной для приправ керри.
Видя, что спутники не обращают внимания на крики, слон успокоился и ни о чем больше не заботился, кроме пищи.
Когда керри был готов и съеден с аппетитом, на который способны лишь люди, не евшие целые сутки, — все трое растянулись на циновках, собираясь уснуть, но так, чтобы не терять из виду хуадаха, где находилось драгоценное письмо. Корнак и Утсара скоро заснули, но не то было с падиалом; крики слона и пристальный взгляд его, устремленный в глубину леса, крайне беспокоил его, и он невольно спрашивал себя, не предвещает ли это более или менее близкой опасности, которой напрасно пренебрегали его спутники… Несмотря на это, сон мало-помалу овладевал им, усиливаясь еще деятельностью пищеварения; он собирался уже поддаться искушению, когда ему показалось, что в двадцати шагах от хуадаха появился вдруг куст, какого он как будто раньше не замечал. Это казалось ему не особенно важным, и он закрыл глаза, твердо решившись на этот раз уступить сну. Над ухом его пискливо зажужжал москит; он небрежно прогнал его рукой, и тогда ему захотелось еще раз взглянуть на кустарник… Было ли то странное влияние сна, только ему показалось, что куст переменил место и подвинулся еще дальше.
— Клянусь Шивой! — подумал падиал и невольно вздрогнул: — Вот странный лес, где кустарники сами по себе двигаются с места. Буду спать… Это, верно, от усталости.
И на этот раз он закрыл глаза с твердым намерением не открывать их больше. Но он не умел избавиться от непобедимого чувства страха, который овладел им и которого он никак не мог отогнать. Медленно, точно стыдясь своего чувства, приподнял он веки, чтобы взглянуть только сквозь ресницы… Он едва не вскрикнул от изумления и испуга, увидя, что куст совсем почти приблизился к хаудаху. Бледный от ужаса хотел он протянуть руку и разбудить своего товарища или, вернее своего господина, Утсару, — как рослый человек, голый, как червяк и черный, как туземец Малабарского побережья, выскочил из-за куста с громадным кинжалом в руке и, положив палец на губы, сделал ему знак молчать, не то… ту же руку он приложил затем к сердцу, — что падиал понял, как угрозу вонзить ему в сердце ужасный кинжал.
Бедняга сразу сообразил, что он погибнет прежде, чем его спутники успеют проснуться, а так как от него требовали одного только молчания, то он опустил руку и лежал неподвижно с растерянным взглядом. Призрак был, по-видимому, доволен его повиновением и, не теряя ни минуты на дальнейшую жестикуляцию, склонился над хаудахом, протянул руку, поспешно схватил находившийся там конверт и исчез за кустом, который с поразительной быстротой стал двигаться обратно и скоро потерялся в соседней роще. Только по прошествии получаса, не видя ничего и не слыша, падиал пришел в себя и… заснул.
Сон его был непродолжителен; ему снились самые фантастические сны, смешанные со всеми событиями, которые произошли за эти несколько дней. Он проходил через разнообразные испытания, подвергался странным приключениям и, наконец, проснулся, еле переводя дыхание и весь покрытый потом… Товарищи его спали еще, и он решил умолчать о том, что видел, во избежание упреков и ответственности, значение которой он понимал. Узнав об ужасе, с которым он не мог справиться и который точно пригвоздил его к земле, Утсара наверное возразил бы ему, что он ничем не рисковал, разбудив его в тот момент, когда фантастический куст уже удалялся от хаудаха. Факир мог бы броситься за похитителем и догнать его с помощью Тамби.
Умолчав о случившемся, он избегал всякого риска, а факир, не находя письма, никого не будет обвинять и подумает, что оно потерялось в дороге.
Покража эта вызвала, между тем, такие последствия, которых никто не мог ожидать. Как только Кишная получил это письмо, он немедленно приказал перевести его себе, — так как оно было написано по-французски. Отправитель не подписал его и ни одно из употребленных в нем выражений не указывало на него как на автора. Рассчитывая на случайную потерю этого послания, он рекомендовал Утсару исправляющему должность губернатора, как человека, на которого можно положиться, и посылал его от лица браматмы. Одна только последняя фраза могла показаться важной, ибо в ней говорилось следующее:
«Полковник, командующий полком морской пехоты, на нашей стороне; вы можете быть с ним откровенны».
Кишная немедленно передал это письмо сэру Лауренсу, который, не теряя времени, телеграфировал английскому посланнику в Париже, а последний, поняв важность этого дела, бросил все занятия и отправился к министру иностранных дел, и передал ему телеграмму.
Провожая его, министр сказал ему просто:
— Теперь девять часов, а заседание министров начинается в десять; я доложу ему об этом деле. Даю честное слово, что в одиннадцать часов депеша будет уже послана в Индию.
Мы скоро увидим, какие последствия принесло малодушие Дислад-Хамеда и как повлияло оно на ход всех дел и успех восстания.
Утсара проснулся, ничего не подозревая; ему не пришло даже в голову заглянуть в хаудах и убедиться, там ли еще положенное им письмо. В четыре часа Тамби, призванный свистком своего корнака, был снова нагружен, и все трое продолжали с свежими силами дальнейший путь.
Дней через шесть они без всяких приключений прибыли в столицу французских владений в Индии.
V
Мы не знаем ничего прелестнее грациозного города Пондишери, который спокойно греется на солнышке Коромандельского берега за тройным поясом морских волн. Со своими домами самой разнообразной архитектуры, украшенных верандами и окруженных чудными садами, с широкими и хорошо ухоженными садами, с обширной Правительственной площадью, с Шаброльской набережной, усаженной огромными деревьями, с живописным и оживленным базаром, туземным городом, который точно пояс из зелени и хижин индусов окаймляет его с севера на юг, со своими фонтанами хрустальной воды и бульварами — он представляет, действительно, самый восхитительный город Востока. Все дома его изящно выстроены и выкрашены нежными цветами, которые прекрасно сочетаются с вечно чистой лазурью неба; архитектурой своею они напоминают дворцы. Невозможно смотреть на этот город, не любуясь им, жить в нем, не любя его, уезжать из него и не желать вернуться, чтобы кончить в нем свои дни…
В этот день был бал у губернатора; оркестр музыкантов сипаев играл на веранде, устроенной в виде аллеи из пальм, лимонных и апельсиновых деревьев и лиан, вьющихся вокруг колонн, а в бальной зале царило необыкновенное оживление. Де Марси, справляющий должность губернатора, встречал всех посетителей необыкновенно любезно; каждый из них, представившись ему, присоединялся по своему желанию к группам танцующих, играющих в карты или разговаривающих между собою.
Несмотря на любезность, с какою де Марси исполнял обязанности хозяина, брови его хмурились, губы судорожно подергивались, что ясно указывало на то, как ему хотелось скорее отделаться от пытки, налагаемой этикетом. Только когда последние из приглашенных откланялись ему, он мог воспользоваться той же свободой, какую предоставлял всем посетителям своих салонов, — то есть мог делать, что ему было угодно.