В трущобах Индии
Шрифт:
— Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное ты заброшенное создание,
— сказал он. — Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь.
Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, услышанную Нариндрой:
— Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы хороший денек заработали сегодня.
Как ни был он подготовлен к своей роли, удар был слишком силен и непредвиден, чтобы ложный Тота отнесся к нему с обыкновенным своим равнодушием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он никаким движением не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, которое так удавалось ему, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: «Ури! Ури!», сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.
Как ни мимолетно было впечатление, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который выждал окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку к дальнейшим фокусам:
— Прекрасно играешь свою роль, малабар, но комедия продолжалась довольно долго… Встань и, если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.
Это было ясно и внушительно, и факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это не был больше тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад, а существо мужественное, все состоящее из нервов и мускулов, несмотря на страшную худобу свою, с энергичными чертами лица.
Человеку этому нужны были большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже одну минуту сомневались в правдивости показаний Нариндры.
— Хорошо, — сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. — Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай так поступать, и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.
— Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, — отвечал индус с достоинством.
— Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?
Факир покачал головою и не сказал ни слова.
— Напрасно скрываешь ты его имя, — сказал Сердар, — мы его знаем: это Кишная, начальник касты тугов в Мейворе.
Индус с любопытством взглянул на своего собеседника, пораженный и удивленный. Присутствующие вывели из этого заключение, что Кишная, по своему обыкновению, действовал в тени и не думал, чтобы присутствие его в этой местности было замечено.
— Посмотри на нас хорошенько, — сказал Сердар, продолжая свой допрос,
— знаешь ты всех, кто находится здесь?
— Нет, — отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди всех присутствующих.
— Можешь поклясться?
— Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.
— Так ты не знаешь нас, у тебя нет мести против нас и ты соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми в Индии, чтобы предать нас ему.
Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением.
— Я думал, — продолжал Сердар, — что факиры посвящают жизнь своим богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.
— Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, — мрачно отвечал индус, — но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую туги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу… и Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишная сказал ему: «Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена». И Рам-Шудор сделал, что ему сказал Кишная, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.
И по мере того, как он говорил, все больше и больше прерывался его голос и крупные слезы текли у него по лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные люди, которые сто раз жертвовали своею жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и глубокое сожаление к этому человеку, этому отцу, который оплакивал свою дочь, забывая, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.
— Итак, ты признаешь, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?
— Смерть, — отвечал индус, совершенно уверенным на этот раз голосом.
— Хорошо, ты сам произнес свой приговор.
Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:
— Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.
— Благодарю, Сагиб, — сказал факир без всякого бахвальства, — я хотел бы только проститься с бедными животными своими… они всегда были мне верны и так любили Анниаму.
— Ага, вот куда! — воскликнул Барбассон по-французски, думая, что индус не понимал, вероятно, этого языка. — Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком хорошо… нет, слишком хорошо, это своего рода антик, честное слово… я готов расплакаться.
— Ошибаешься, Барбассон, — сказал Рама-Модели, — ты не знаешь людей нашей страны. Человек этот приготовился к смерти и не сделает попытки бежать.
— Эх! Эх! Я готов на опыт, не будь только опасно прибегать к нему.
— Что ты скажешь на это, Рама? — спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении.
— Я отвечаю за него, — отвечал заклинатель.
— И я также, — прибавил Нариндра.
Нана-Сагиб склонил голову в знак согласия.
Сердар подчинился этому единодушному заявлению.
— Если все удастся, как я думаю, — сказал он, — мы сделали хорошее приобретение.