В тупике
Шрифт:
— Может быть.
— Смотрите, заболеете от этого в один прекрасный день — что тогда? Вы никогда не болели?
— Нет!
Машина мчалась. Дезирэ вел ее, равнодушно повернувшись к ним спиной.
— А мне когда-то делали операцию аппендицита… Он злобно посмотрел на нее. Зачем она говорит об операциях, в то время как…
— Это был лучший хирург в Стокгольме, и все-таки я чудом осталась жива!
Как он ее ненавидел! Ненавидел машину, Дезирэ, виллу, куда они ехали! Ему казалось, что вот сейчас он набросится на Жанну Папелье, лежащую на кушетке, встряхнет ее, закричит; «И вам не стыдно? Вот что случилось по вашей вине!» Солнечные лучи чуть ли не отвесно падали в сад, который расцвел как никогда прежде, садовник подкладывал на клумбы чернозем, привезенный на тачке. В прихожей Владимир заметил трость г-на Папелье в подставке для зонтиков.
Он поднялся наверх. Кушетка Жанны стояла на террасе второго этажа, муж ее, в летнем шелковом костюме, сидел рядом с ней.
— В чем дело, Владимир? — спросила Жанна, едва завидев его.
— Ни в чем!
Она внимательно посмотрела на него, а муж только кивнул ему.
— Ты что-то скрываешь. Что случилось?
— Уверяю вас…
— Врешь еще хуже, чем Блини. Ладно, сейчас все расскажешь. Вели мадмуазель Бланш подать мне сюда шампанского.
Сиделку он еще не видел. Застал ее в ванной комнате.
Она с любопытством уставилась на его опухшее лицо и затуманенные глаза.
— Что с вами такое?
— Ничего! Мадам хочет шампанского.
Ему нужно остановиться, вот и все! Сесть, все равно где. Не шевелиться. Не думать. Он был не в силах вернуться на террасу, не в силах спуститься вниз к Эдне, не в силах пройти на яхту или запереться у Полита, чтобы напиться там у стойки.
Как он ненавидел их всех! Все, что так или иначе исходило от Жанны Папелье. Ее голос доносился до спальни. Она говорила мужу: «…а потом мне надо будет провести недели две в Париже… Владимир!»
Он подошел.
— Ты велел подать шампанское? Потом она пояснила им обоим:
— По-моему, она хорошая сиделка, но упряма как мул. Вначале под тем предлогом, будто она за мной ухаживает, а не прислуживает, Бланш отказала мне в выпивке и вызывала для этого горничную…
— У вас есть какие-нибудь известия о вашем приятеле? — спросил г-н Папелье, отдавая долг вежливости.
Он всегда был чрезвычайно любезен со всеми, но любезность эта была приторной и безликой.
— Оставь Владимира в покое! Не знаю, что на него сегодня нашло, но в конце концов узнаю. Моя дочь на яхте?
— Да.
Ну и разжирела эта Жанна Папелье! Особенно толстой и коротконогой выглядела она на этой кушетке, в глаза бросались все ее три подбородка, нависшие один над другим. Горничная внесла поднос с шампанским.
— Хотите?
Нет. Оба отказались, оба чего-то ждали, как все, кто имел с ней дело. Она сама не знала, что делать, о чем говорить. У ее ног расстилался сад, беспорядочная мешанина цветов, пальм, зонтичных сосен. А еще ниже, в просвете, виднелось море, гладкое, как металлический лист.
Но Владимир смотрел не на эту картину, а на женщину, которая пила, приподнявшись на локте, и снова чувствовал со всей ясностью, как ненависть к ней охватывает все его существо.
— Куда ты идешь?
— Никуда! — ответил он, не оборачиваясь.
И он действительно никуда не пошел! Он просто бродил по каннским улицам, заходил в бары, где его никто не знал, потом увидел вокзал, и ему захотелось выйти на платформу, словно этим он мог закрепить на своей сетчатке ту скамейку, где Блини сидел и ждал.
Как раз сюда по субботам приезжала машина за новым женихом Эдны. Он привозил конфеты. Он выходил на перрон, дрожа от волнения. В воскресенье вечером он уезжал, взяв с нее обещание думать о нем каждый вечер перед сном, пусть даже только десять минут.
— Кретин несчастный! — проворчал Владимир.
Что он рассказывает матери, вернувшись домой? Что Эдна — самая умная девушка на свете? Что она удивительная, ни на кого не похожая? Надо видеть, как Жанна Папелье смотрит на него своими глазищами, когда он ухаживает за этой шведкой! Ей даже не смешно. Она как будто говорит про себя: «Подумать только, вот глупое животное-то!» И такое наивное вдобавок. Исполненное жажды жизни. Исполненное стремления к счастью. Подъезжая к вокзалу, бедняга жених уже втягивал в себя воздух, прикрыв глаза. «Я вдыхаю запах всех цветов этого рая!» — шептал он.
О, как теперь ненавидел ее Владимир! Ее, да, ее, Жанну Папелье. Потому что все вокруг, все это — она! Он не мог яснее выразить свою мысль, но ему казалось, что она пачкает все, к чему прикасается.
Вот, например, когда они с Блини нанялись к ней на работу… До этого они годами бедствовали… Нередко голодали…
И вдруг их пригласили в земной рай, где жизнь протекала среди всяческого изобилия.
«Мой хорошенький кораблик…».
И Блини ласкал яхту, точно так же, как жених Эдны вдыхал ароматы Лазурного берега. Он ее чистил, он ее драил, он ее красил, будто так уж важно, чисто или грязно на «Электре»!
Целые дни он на это тратил… Ночью, бывало, вставал, в бурю, шел проверить швартовы! Гонял прочь мальчишек, чтобы не запачкали палубу, прыгая с борта в море!
А разве сам он, Владимир, не был в свое время таким же?
Она все изгадила, все загубила. И теперь, понурив голову, он бесцельно брел по берегу, не думая, куда идет.
Бедная Элен! Она-то еще во что-то верит! Она валялась в ногах у этой сиделки! Она заставила себя бросить в лицо Владимиру признание в своем бесчестье! Бесчестье! Да вспомнит ли она об этом через несколько лет? Когда станет другой, такой, как мать…
Он шел по пляжу через толпу, но никого не видел. Одна только мысль, нет, вернее, дыхание мысли, мало-помалу проникала в него.
Может быть, еще не поздно вырваться отсюда? Он встретится с Блини. Не может не встретиться. И они вдвоем снова начнут свою бродячую жизнь, будто и не было никогда никакой «Электры», никакой Жанны Папелье.
Возможно, ни шампанского, ни виски пить им уже не придется, но по утрам, в воскресенье, они будут гулять по городу, все равно по какому, потолкутся на рынке среди других покупателей, остановятся в нерешительности перед кинотеатром…