В убежище (сборник)

Джексон Ширли

— Приготовь ему запеканку, — предложила я.

— Пожалуй, приготовлю. — Она вынула длинный тонкий нож и положила на край раковины. — Или какао. А вечером курицу с клецками.

— Я тебе нужна?

— Нет, Маркиса. Беги, гуляй, только сапоги надень.

Солнце то пряталось за облаком, то выглядывало и светило вовсю. Иона шел за мной следом: он кружил, выскакивал на солнце, пропадал в глубокой тени. Бежала я — бежал и он; стоило остановиться и замереть — он останавливался, глядел на меня и быстро уходил в другую сторону, точно совсем со мной незнаком, а потом садился и ждал, когда я побегу снова. Направлялись мы к длинной поляне, она похожа на океан, хотя океана я никогда не видела; трава клонится от ветра, стремительно летят тени облаков, вдалеке раскачиваются деревья. Иона совсем скрылся в траве — такой высокой, что я касалась травинок руками, не нагибаясь; Иона кружил где-то внизу — стоило ветру утихнуть и траве

выпрямиться, как становился виден его причудливый маршрут: смятые стебли пригибались и тут же распрямлялись вновь. Я пересекла поляну наискосок и как раз посередине наткнулась на камень: тут похоронена кукла; куклу я всегда находила — в отличие от других, навеки потерянных сокровищ. Камень никто не трогал, значит, и кукла цела. Под моими ногами — несметные сокровища, травинки ластятся к рукам, вокруг простор, вздымается зеленый океан, и сосны клонятся вдали; за спиной — дом, а там, дальше за деревьями, слева, едва виднеется проволочная ограда — ее поставил папа, чтобы нас никто не тревожил. Я прошла поляну, прошла под четырьмя яблонями — мы называли их фруктовым садом — и направилась по тропинке к протоке. Шкатулка с серебряными монетами, закопанная у протоки, тоже цела и невредима. Возле протоки, в укромном месте, — мое убежище; у меня их несколько, но тут я потрудилась на славу и приходила сюда очень часто. Я выкорчевала несколько невысоких кустиков и разровняла землю; кустарник вокруг сплетается с ветвями деревьев; огромная ветка, что закрывает вход, почти касается земли. Меня никто никогда не ищет, и в потайном убежище нет нужды, но мне нравится лежать тут с Ионой и знать, что никому меня не найти. Я устроила ложе из веток и листьев, Констанция дала одеяло. Кусты и деревья густо нависают сверху, и внутри всегда сухо. Воскресным утром я лежала здесь, а Иона мурлыкал мне на ухо свои сказки. Все кошачьи сказки начинаются одинаково: «Давным-давно жила-была на свете кошка…» Мы с Ионой лежали голова к голове. Ничто не изменится, просто пришла весна, и напрасно я так перепугалась. С каждым днем будет все теплее, дядя Джулиан будет греться на солнышке, а Констанция — смеяться и копаться на грядках; и так будет всегда. Иона все мурлыкал: «И стали жить-поживать…» Листья шелестели над головой… Так будет всегда.

У протоки я нашла змеиное гнездо и убила всех змеенышей — Констанция разрешает мне не любить змей. По дороге домой я наткнулась на знак судьбы — дурной, один из самых худших. Книжка, прибитая к сосне, упала на землю, папина записная книжка, — он записывал, кто сколько денег ему должен и кто с ним по гроб жизни не рассчитается. Видно, гвоздь проржавел, книжка упала и не годится теперь для охраны и защиты. Прежде чем прибить книжку, я тщательно завернула ее в плотную бумагу, но гвоздь проржавел, и она упала на землю. Теперь ее лучше уничтожить, иначе она будет мстить; а к дереву надо прибить что-то другое — мамин шарф или перчатку. На самом деле было слишком поздно, только я об этом еще не знала, — а он уже направлялся к дому. Когда я нашла книжку, он, скорее всего, уже оставил чемодан на почте и спрашивал, где нас искать. А мы-то с Ионой знали только, что сильно проголодались, и бежали домой; на кухню мы влетели вместе с ветром.

— Неужели ты ушла без сапог? — Констанция было нахмурилась, но тут же рассмеялась. — Глупышка — Маркиска.

— У Ионы сапог нет. Сегодня чудесный день.

— Может, сходим завтра за опятами?

— Мы с Ионой голодны сейчас.

Он в это время уже шел по поселку к черному камню, а все глазели, удивленно переглядывались, перешептывались за его спиной.

Это был наш последний лениво-чудесный день, хотя мы — как непременно отметил бы дядя Джулиан — об этом и не подозревали. Мы с Констанцией перекусили, похихикали, знать не зная, что, пока мы счастливо смеемся, он дергает запертую калитку, вглядывается в сумрак тропинки и бродит по окрестным лесам — ненадолго же спасла нас папина ограда. Пошел дождь, мы открыли заднюю дверь и глядели: косо летели капли за порогом, умывали огород; Констанция радовалась дождю, как всякий садовник.

— Тут скоро все зазеленеет, — сказала она.

— Мы всегда будем вместе, правда, Констанция?

— А тебе не хочется отсюда уехать?

— Куда? Где найдешь место лучше? И кому мы там нужны? Мир полон злых людей.

— Так ли? — она сказала это очень серьезно, а потом повернулась ко мне с улыбкой. — Не волнуйся, Маркиса. Ничего плохого не случится.

Наверно, как раз в этот миг он обнаружил ворота и быстро пошел по аллее, спасаясь от дождя; через две минуты я увидела его собственными глазами. Знай я все наперед, провела бы эти минуты с толком: предупредила бы Констанцию, или придумала новое, самое разволшебное и надежное слово, или задвинула бы столом кухонную дверь; а я-то вертела в руках ложечку, поглядывала на Иону, а когда Констанция зябко поежилась,

сказала: «Принесу тебе свитер». Так я оказалась в прихожей, а он как раз поднимался по парадной лестнице. Я заметила его из окна и похолодела — даже вздохнуть не могла. Дверь, я знала, заперта, это была первая мысль.

— Констанция, — прошептала я тихонько, не двигаясь с места. — Там чужой. Закрой кухонную дверь, живо.

Я думала, она слышит, потому что с кухни донесся шорох, но оказалось, она просто ушла — позвал дядя Джулиан — и оставила сердце нашего дома беззащитным. Я подбежала к парадным дверям, прижалась к ним: за дверями слышались шаги. И он постучал: сперва тихонько, потом все настойчивей. Я прижималась к двери, и каждый стук ударял прямо в меня — человек этот совсем-совсем рядом. Я уже знала: этот из худших, его лицо мелькнуло в окне, когда я шла через столовую; он из худших, из тех, что рыщут и рыщут вокруг дома, пытаются проникнуть внутрь, заглядывают в окна, шарят по закоулкам и готовы растащить весь дом на сувениры.

Он снова постучал, а потом позвал:

— Констанция?! Констанция?!

Уж имя-то ее им известно. Они знают ее, знают дядю Джулиана, знают, какая у нее была прическа и какого цвета те три платья, которые она надевала в суд; они знают, сколько ей лет, как она говорит, как двигается: в суде они все время заглядывали ей в лицо — не видно ли слез.

— Я хочу поговорить с Констанцией, — говорил он за дверью. Это их обычный прием.

К нам давно никто не заглядывал, но своего ужаса перед этими людьми и отвращения к ним я не забыла. Вначале-то они непрерывно тут крутились, подстерегали Констанцию — просто поглазеть на нее. «Гляди, вон, вон она, та самая — Констанция». Они толкали друг друга в бок и тыкали в окна пальцами. «На убийцу не похожа, правда?» Они подначивали друг друга: «Эй, готовь фотоаппарат, сейчас снова выглянет!»— «Давай цветов тут нарвем», — по-хозяйски распоряжались они. «Давай камешки на память соберем — ребятишкам дома показывать».

— Констанция? — позвал он снова. — Констанция? — Он опять постучал. — Я хочу поговорить с Констанцией. У меня к ней важное дело.

У них всегда находились важные дела, они дергали дверь, кричали под окнами, звонили по телефону, присылали жуткие, жуткие письма. Иногда спрашивали Джулиана Блеквуда, меня не спрашивали никогда. Ведь в роковой день меня отослали спать без ужина, в суд не пустили, никто меня не фотографировал. Они глазели на Констанцию в суде, а я тем временем лежала на приютской койке, уставясь в потолок, лежала и мечтала, чтобы все умерли, а Констанция пришла и забрала меня домой.

— Констанция, ты меня слышишь? — крикнул он. — Послушай меня, прошу!

Интересно, он слышит, как я дышу за дверью? Я-то знала, что он теперь сделает. Отойдет на несколько шагов и, прикрываясь ладонью от дождя, будет вглядываться в окна второго этажа: вдруг мелькнет лицо. Потом обойдет дом по нашей тропинке, найдет боковую дверь — она всегда на запоре — и примется стучать и звать Констанцию там. Некоторые уезжали, потоптавшись у запертых дверей; уезжали те, кто слегка стыдился, что их сюда занесло, те, кто жалел о потерянном времени, — смотреть-то оказалось не на что; поняв, что Констанции им не увидеть, они тут же уезжали, но упрямцы (вот им-то я и желала смерти, чтоб упали замертво прямо на аллее) кружили и кружили вокруг дома, дергали дверь, стучали в окна. «Мы вправе ее видеть! — кричали они. — Ведь она их всех поубивала!» Они подъезжали к самому крыльцу и тщательно запирали машины, даже стекла поднимали, а потом принимались колотить в двери и звать Констанцию. Они устраивали пикники на лужайке и фотографировались перед домом, пускали на огород своих собак и малевали свои имена на стенах и дверях.

— Эй, послушайте, — раздалось снаружи. — Вам придется меня впустить.

Я услышала его шаги по ступеням, значит, отошел и глядит теперь вверх. Все окна на втором этаже заперты. Боковая дверь заперта. В парадные двери вставлены по краям узкие стекла, но выглядывать нельзя — они замечают каждое движение; стоит в столовой качнуться занавеске, они уже бегут к дому с криками: «Вон она! Вон она!» Я прислонилась к двери и представила: вот я открываю, а он лежит на аллее мертвый.

Но сейчас он смотрит на дом, а дом стоит тихий и равнодушный, словно потупившись, — ведь занавески на окнах второго этажа всегда задернуты; от дома он не добьется ответа; мне же пора принести Констанции свитер, а то совсем озябнет. Наверх можно идти не спеша, безбоязненно, но я взлетаю стремглав: он бродит вокруг дома и мне хочется побыстрей оказаться возле Констанции. Я взлетаю по лестнице, хватаю свитер со стула в комнате Констанции, бегу вниз, влетаю в кухню — а он уже сидит на моем стуле возле стола.