В вихре времени
Шрифт:
– А вы хоть представляете, что ваша жизнь кардинально изменится, – включился в разговор Языков, учитель литературы. Это был невысокий, довольно плотный господин без особенных отличительных черт, кроме длинных рыжих усов, которые, по всей видимости, он очень ценил и всё время их пощипывал. Николаю они не нравились, потому что напоминали тараканьи, и он старался пореже смотреть ему в лицо.
– И как же моя жизнь изменится, Иван Александрович? – неприязненно спросил Николай.
– Будете, как и все мы, думать, как угодить жене…
– А может, жена будет думать, как мне угодить?
– Наивный взгляд, Николай Константинович, вы отстали от жизни.
– Хотите анекдот, господа, – оживился Митрофанов, – встречаются два приятеля. Один женат меньше года, а второй уже двадцать лет. Молодой жалуется, что жена зовёт в оперу, когда он уставший приходит домой. "Разве я не могу спокойно отдохнуть дома после работы? Женщина может понять такую простую вещь?" – вопрошает он. Опытный приятель смотрит на него и мрачно уточняет: "И какой был спектакль?" Ха-ха-ха!
С лёгким скрипом открылась дверь, и в учительскую на маленьких ножках словно вплыл отец Тимофей.
– А-а! Батюшка! – оживился Языков, будто давно поджидал отца Тимофея, – вы не будете против, если мы повесим фотографию Льва Николаевича Толстого в учительской?
– Почему же я должен быть против? Господь с вами, Иван Александрович! – замахал руками священник.
– Ну, как же, как же, он же отлучён от церкви, «богохульник» по-вашему…
– Да я лично с ним был знаком, чего же неприятного. Каждый волен выбрать себе объект поклонения… – батюшка взял в руки фотографию, помещённую в рамочку.
– Вы хотите сказать "кумира"? – уточнил Языков.
– Можно и так сказать, Иван Александрович.
– А чем плохо покланяться Толстому? – Митрофанов забрал фотографическую карточку и стал примерять на стену, где забивать гвоздь.
– Слепое поклонение, Алексей Викентьевич, опускает человека ниже его достоинства.
– Даже Богу? – удивился Языков.
– Даже Богу. Господь нам рассказал всё, что мы можем вместить, чтобы наше поклонение Ему было разумным и свободным, как у сыновей, а не у рабов. Без глубокого размышления над Божиим Промыслом и своей жизнью вера человека подобна зерну, упавшему на каменистую почву – оно не прорастёт, потому что не имеет корней.
– Ах, отец Тимофей, не начинайте, – устало сказал Языков, – мы в своё время закончили Закон Божий и прекрасно помним эти притчи.
– Ну и славно, дети мои, славно…
Отец Тимофей лёгким жестом благословил всех присутствующих и убежал по своим делам.
Николай тоже поспешил домой. Он пересаживался с трамвая на трамвай, чтобы не трястись в пролётке по грязным лужам. Вода из-под колёс окатывала не только бедных прохожих, но и седока. Вот и Николай жалел хорошее пальто и дорогой костюм, а потому решил не рисковать и запрыгнул в электричку.
Солнце уже вознамерилось отправиться спать, желая и москвичам того же, но у Николая были планы на вечер – закончить разбирать первое письмо от Анны Татищевой.
Он начал их переписывать ещё месяц назад, но работа застопорилась – мелкий женский почерк читать было невероятно тяжело. Трудность состояла и в том, что за полтора века изменилась орфография. Кроме того, в письме были вставки на английском языке, который он не знал.
Медленно, по одному слову Николай переносил в тетрадь послание прекрасной дамы. Елагин был уверен, что это она – Анна Павловна Татищева изображена на медальоне. По первому обращению стало понятно, что письмо адресовано Ивану Перфильевичу, его далёкому предку, который жил в эпоху Екатерины Второй. Самое короткое письмо датировано раньше всех, значит, было первым в давней переписке.
“Милостивый государь, Иван Перфильевич! Удивлена Вашей настойчивостью. После того как Вы прислали мне два письма и не получили на них ответа, Вы могли бы догадаться, что я не желаю тайной переписки, компрометирующей меня и моего уважаемого супруга. Не смею представить, какой цели Вы добиваетесь, но надеюсь, что Ваши намерения чисты. Только эта мысль понуждает меня ответить Вам и предостеречь от необдуманных поступков. My husband can do you a lot of harm. Beware of him. Don’t trouble trouble until trouble troubles you.
Писем было много, значит, дружба или любовь всё-таки между ними состоялась, как не противилась Анна Павловна…
Ах, как жаль, что он знает лишь французский и немецкий! Что же делать? Николай задумался, а потом вспомнил, что видел в библиотеке тётки открытую книгу на английском языке. Тётя её читать не могла, значит – Софья. Николай хлопнул себя по коленям и возбуждённо заходил по комнате. Надо ехать к ней.
Всю дорогу, что он ехал на Остоженку, мучила мысль, что Софьи может не оказаться дома. Но ему повезло – на весь этаж раздавались звуки рояля. Девушка разучивала Шопена. Её нежные тонкие пальцы выводили бравурные пассажи и изумляли Николая виртуозностью и силой.
Варвара Васильевна, как всегда, вязала. Она удивилась неожиданному визиту племянника, но обрадовалась и предложила поужинать с ними. Николай был голоден, но возбуждение от первого письма было так велико, что не хотелось терять ни минуты. Он сообщил тётке о цели визита и прошёл в залу.
Софья спокойно поздоровалась и собралась продолжить игру, но Николай решительно подошёл поближе и спросил:
– Софья Алексеевна, вы знаете английский язык, я полагаю?
Девушка положила руки на колени и, удивлённо приподняв брови, ответила после заминки:
– Знаю. А что вы желаете перевести?
– Я разбираю письма… те самые, что вы нашли в коробке тётушки. Там кое-что написано на английском, а я, к несчастью, им не владею. Вы не могли бы мне помочь?
Софьино лицо осветила нежная улыбка.
– Конечно, Николай Константинович, если хотите, можем пойти в кабинет.
Она, не мешкая, встала и направилась на второй этаж. Они зажгли уже знакомую зелёную лампу и сели за письменный стол, придвинувшись друг к другу.
Впервые за сегодняшний день он почувствовал спокойствие, которое исходило то ли от мягкого света, то ли от Софьиной доброжелательности и уверенности, с какой она взяла письмо.