В январе на рассвете

Ероховец Александр Степанович

Смирнов весело позвал:

— Иди-ка сюда, дочка!

Девочка спряталась за женщину.

— Ишь какая пугливая, мамкина дочка, от мамки ни на шаг, — засмеялся Смирнов.

— А ты не бойся, подойди к дяденьке. Он добрый, хороший, не съест он тебя. — Женщина легонько подтолкнула ее, и та пошла неуверенно, с остановками, оглядываясь на мать.

Смирнов погладил девочку по голове здоровой рукой. Девочка стояла оробевшая, несмело улыбаясь. А потом неожиданно потянулась к нему и потрогала осторожно гранату, которая висела у него сбоку на поясе.

— Дяденька, а это что?

—

Это? — растерялся Смирнов. — Это, дочка, подарочек фрицам.

— Подарочек?

— Ага. — Он сглотнул слюну. Что-то клокотнуло у него в горле, и Чижов, взглянув на него, увидел, как изменилось лицо подрывника: на скулах под кожей перекатывались желваки, а глаза, всегда веселые и добрые, сделались вдруг мрачными. — У меня тут в мешке, — сказал он хрипло, — еще покрепче приготовлен для них подарочек, только бы момент подвернулся: так бабахнет — живого места не останется. Вот лишь для вас, малых, ничего припасти не сумел, да-а…

Девочка отошла, снова упряталась за мать. А подрывник еще некоторое время сидел с понурой головой, курил и смотрел на колеблющиеся под ногами полоски света.

Женщина сняла с печки круг, поставила на дыру чугунок.

— Сейчас щи быстренько сварятся. Проголодались, поди.

— А дай-ка нам, хозяюшка, пару картофелин, — попросил ее Смирнов. — Пока то да сё, мы тут сами.

Женщина была крупная, статная, из-под платка, выбиваются пряди рыжеватых волос, косы под платком собраны в узел на затылке, груди топырятся под вязаной кофтой, одежда вся темная, а лицо белое, вызоренное печным светом, вроде не старое.

Когда она стала передавать Смирнову картофелины, он поймал ее за руку и, заглядывая ей в лицо, спросил:

— Как звать-то, хозяюшка, а?

— Катерина.

— А ты пригожая, Катя, просто загляденье. Как пава.

— Ну вот еще! — Женщина удивленно потянула к себе руку.

— Только уросливая, а? — И со смехом, шутливо он прихлопнул ее по спине. Катерина отодвинулась, фыркнула.

— Ну, длиннорукий! Не распускай лапища-то!

— Это раненого-то обижать? — притворно воскликнул Смирнов, выставляя обмотанную бинтами руку. — Вишь, какое ранение! Ты бы лучше перевязала меня, хозяюшка.

Он дурашливо хохотнул, а женщина и в самом деле подошла к нему и, когда он попытался встать, усадила его, занялась врачеванием, и голос ее был ласковый, какой-то убаюкивающий, так что на Чижова как-то незаметно стала наплывать дремота, он даже глаза на время прикрыл.

«А она ничего, красивая», — подумал он мельком о хозяйке и тут же забыл об этом. Сидя рядом с дедом Пахомом на нарах, где уже притихла под тряпичным одеялом детвора, он думал сейчас о судьбе ребятишек, которых война загнала вот в эти сумрачные землянки, надолго оторвала от школы, от учения.

Вспомнилось вдруг, как в распутицу в марте шел он пешком из Почепа в сельскую школу по непролазной грязище, которая толстыми комьями наворачивалась на ноги, и он старался брести обочиной дороги, по жнивью, где еще держался

снег. Пригревало все сильнее, снег оседал в овражках, такой крупитчато-стеклянный, обрушивался порой с хлопками, подточенный снизу, со дна, невидимыми, но уже слышно журчащими ручейками. И кое-где на проталинах блеклая травка. Усталый, едва волоча ноги, вступил он на школьный двор. Выбежавшие навстречу ребятишки в рубахах обрадованно обступили его, разглядывая глобус, который он нес им из города, а он, тут же забыв про свою усталость, принялся загонять их в школу, опасаясь, как бы они не простудились в эту весеннюю, пусть и солнечную, но обманчивую погоду. Сколько суматохи, оживления, радости!.. Придется ли ему еще когда-нибудь учить ребятишек?

Может, и придется, думал он. Вот кончится война, настанет долгий-долгий мир, и снова можно всецело браться за прерванную войной учебу. Учить ребят мужеству, силе, преданности, товариществу, чтобы были настоящими людьми, не равнодушными к судьбам других, не жадными до дармовой наживы, как эти подонки-полицаи, выродки человеческие, с которыми ему недавно пришлось столкнуться, а может быть, и просто недоучившиеся люди, которых он, учитель Чижов, не успел в свое время воспитать как положено, потому что вынужден был уйти воевать. Теперь он чувствовал отчасти свою вину перед теми, кто стоял сейчас против него самого и его товарищей, нося на рукавах белые полицейские повязки.

«Да, здесь и моя вина, моя, — думал он, почти засыпая, клоня отяжелевшую голову на руки. — Нужно было больше доходить до сердца каждого, и малого, и взрослого, меньше обид оставлять в сердцах, великую веру всечасно вселять в людей…» Жалко ему было деревенского мужика-связника, которого он хотя и не знал, но которого наверняка полицаи арестовали…

Кто-то опять засмеялся.

«Смеются же еще, черти, — нашли время», — подумал он с удивлением и с какой-то неосознанной завистью и, превозмогая дремоту, поднял голову.

Женщина как раз заканчивала перевязывать Смирнову руку.

— Ну, получшело?

— А как же, — засмеялся тот. — Вот подержала за руку — и полегшало вроде. Сразу бы так надо. А то скалкой хотела по лбу.

— И надо бы огреть, не распускай ручища-то.

— Эх, соскучился я по вашему брату, — со вздохом признался Смирнов. — Вот, мужики, до чего мы дожили с этой войной — совсем от баб отвыкли. И все из-за немчуры проклятой. Ох, и злой же я на фрицев, дюже злой.

— Хлебом вас, мужиков, не корми, дай только поржать вволю, все вы одним миром мазаны.

— Что верно, то верно.

— Тьфу! — сказала хозяйка и отошла к нарам, где укладывались спать ребятишки.

— Ты бы, Смирнов, и в самом деле вел себя поскромнее, не на гулянке же, — сказал вполголоса Кириллов.

— Да что ты, товарищ командир, шуток не понимаешь? — обиделся подрывник, пожал плечами и повернулся к Никифорову, который, сидя перед печуркой на корточках, пек порезанную на кружки картошку; картофельные ломтики с шипением приставали к раскаленному железу, быстро подгорали, и Никифоров переворачивал их ножом, а потом перекатывал в ладонях и ел, не дожидаясь, пока остынут: жевал, широко раскрывая рот, хакая и выдыхая, когда обжигало во рту.