В заколдованном лесу

Буало-Нарсежак Пьер Том

— Я боюсь… Я боюсь…

— Но, дорогая моя, чего вы боитесь? Ведь я рядом, да к тому же вам никто и ничто не угрожает.

Но она упорно молчала, закрывала глаза, брала мою руку и погружалась в сонную дремоту, длившуюся часами. Лекарства не улучшали ее состояния Обеспокоенный, я предложил ей написать родителям, молчание которых я лично находил довольно необычным. Они ведь даже не соизволили присутствовать на церемонии венчания своей дочери, несмотря на любезнейшее приглашение которое я отправил им. Клер весьма болезненно восприняла мое предложение, и я остерегался повторить его так как она показалась мне столь взволнованной, что я опасался, как бы это не вызвало у нее какого-то опасного кризиса. Все же с наступлением ночи, вытягиваясь на своем ложе и беспрестанно прислушиваясь к звукам в соседней комнате я не мог помешать себе воскрешать в памяти поразительную цепь событий, которые вот уже

три месяца держали меня в мучительной неизвестности. Сам того не желая я пришел к выводу, что между всеми загадочными событиями и болезнью Клер существовала какая-то непонятная мне связь. Ведь в противном случае, откуда бы взялась эта медленно разрушающая ее боязнь? Откуда этот страх перед одиночеством? Откуда эти вздрагивания при малейшем поскрипывании пола? Почему иногда ее глаза смотрели на стены и мебель таким взглядом, будто больше не узнавали их? Я вынужден был признать: моя жена умирала от страха. С тех пор как Клер взяв меня под руку, вошла в замок, она не переставала дрожать. В глубине души я должен был признаться, что такую же дрожь от страха я часто ощущал в своих собственных костях. Она проходила по мне словно гальванический ток, и оставляла на висках и ладонях горячий пот. Это случалось со мной в самые непредвиденные моменты, но чаще всего, когда я подходил к гостиной или же когда заходил слишком далеко в глубь парка. А что касается звона колокола, то он тоже оказывал весьма странное действие на мои нервы. Да что тут говорить! Я никак не мог привыкнуть к этому замку, несмотря на то, что появился на свет именно тут. Я не мог избавиться от чувства, что за мной постоянно кто-то следует по пятам или скрывается за дверью, которую я собираюсь открыть. Но кто? Увы! Как назвать этот фантазм, являющийся плодом моего взбудораженного воображения? Быть может, мне тоже следовало бы обратиться к врачу? Я притворялся изо всех сил. Я пытался казаться веселым и доверительным. Все же нетрудно было заметить, что я не в силах обмануть Клер. И наши два страха поддерживали друг друга, словно две головешки, передающие друг другу поглощающий их огонь.

Осень зажгла лес огнем своих красок. Опавшие листья, несомые ветром кружились над камышом садились на гладь озера, где их хрупкие лодочки некоторое время скользили по поверхности, прежде чем погрузиться. Клер продолжала чахнуть. Тогда я позвал другого врача. Он говорил уклончиво, не скупился на подбадривания уверял, что всему виной погода и посоветовал увезти больную в горы. Его отъезд повергнул меня в крайнюю степень отчаяния настолько угнетающую, что я даже потерял всякое желание бороться. Я жил нелюдимо, словно отшельник в пустыне. Даже нотариус перестал наведываться к нам. После Мерлена де Дерфа и Эрбо настала наша очередь оказаться пленниками замка. И как только ночь начинала наполнять своей мглой его залы, я проверив прочность запоров приходил и садился у изголовья Клер и мы прислушиваясь, ждали будучи неспособными ни двигаться, ни заснуть. Лишь с первыми проблесками дня когда смутно вырисовывались силуэты окон мы погружались в изнурительную летаргию. Выхода не было. Я уже знал что моя жена обречена. Я также знал что и мои дни сочтены тоже. Я знал что нам предстоит погибнуть потому что мы оказались свидетелями какой то страшной тайны запретной для простых смертных. В глазах моей возлюбленной временами мелькала тень смерти.

Клер почти не принимала никакой пищи золотой перстень — свидетельство нашего союза — болтался на ее пальце сухой кашель приступы которого все усиливались торопил прогрессирующую болезнь. Весь в слезах я решился позвать местного священника. Последовавшая церемония настолько взволновала меня, что я крайне затрудняюсь описать это величественное и раздирающее сердце зрелище.

Забившись в угол комнаты я едва сдерживал рыдания в то время как священник читая молитвы о прощении, мирил эту болезненную душу со своим Создателем.

Его рука, рисующая над кроватью умиротворяющие благословения казалось, рассеивала дурные влияния, сдавливавшие наши сердца. Он долго молился и, прежде чем покинуть нас, взяв меня под руку, прошептал.

— Она много выстрадала сын мой. Но теперь она успокоена. Будьте же мужественны и доверчивы и не пытайтесь разгадать пути божественного провидения.

Когда я вернулся в ее комнату, Клер дремала. Она была спокойна, и с ее губ слетало ровное дыхание. Это было обманчивое затишье, предшествующее буре. И действительно когда сумерки сгустились над голыми верхушками деревьев, и когда ночь прислонила к нашим окнам свое мрачное обличье Клер охватило нечто вроде оцепенения. Я зажег два канделябра и сел подле нее мысленно спрашивая себя отчего это она бедняжка так страдает и почему так тщательно скрывает от меня то в чем призналась

на исповеди священнику.

Иногда она стонала, приоткрывая веки и тогда я видел ее потерянные глаза в которых вновь появился страх.

— Дорогая моя, — прошептал я, — слышите ли вы меня?

— Я больше не хочу, — простонала она, — нет. Я больше не хочу… Вы же прекрасно понимаете, что все они мертвы…

Это были ее последние слова. Она еще немного пошевелила губами, но я не смог уловить ее последней мысли. Затем она стала неподвижной. С этого мгновения прошло много часов. С рассветом я обнаружил, что она уже не дышит.

Моя жена была мертва. Или, по крайней мере, она была такой же, какой я увидел ее тогда в гостиной, подле ее родителей, в ту ночь, когда я забрался в замок, и такой, какой она предстала передо мной в ландо… Вот почему, несмотря на переполнявшую меня печаль, я не стал будить прислугу. Несмотря на ослепляющие меня слезы, я все ж нашел в себе силы достать из шкафа прекрасное зеленое платье времен нашей начинавшейся любви. Моя любимая стала такой легкой, что я без труда смог одеть ее. Сделав это и причесав ее, я положил тело на кровать, и стал ждать чуда, которое неминуемо должно было произойти. Время от времени я прикасался к ее медленно остывающей руке.

Однако ее рука, к которой я прикоснулся тогда в карете, была не только ледяной, но и несгибаемой. Почему бы жизни вновь не расцвести в этом теле, которое уже неоднократно было охвачено смертью? Целый день я молчаливо наблюдал за все более сереющим лицом моей дорогой супруги. Я потерял способность думать и молиться. Я ждал признаков жизни и был уверен, что они скоро проявятся. К пяти часам я отпустил прислугу, и, вероятно, напуганные моей бледностью, они, не задавая никаких вопросов, поспешили удалиться. Я же вернулся в комнату, где высокими светлыми огнями горели свечи. Не двигалась ли она? Я сел прямо напротив кровати, решив сидеть здесь до тех пор, пока моя любимая не будет мне возвращена. Затем, среди ночи, меня посетила мысль, которая должна была бы прийти мне в голову гораздо раньше. Для того, чтобы чудо повторилось, тело, несомненно, должно быть помещено в те условия, в которых оно уже находилось. Итак, я открыл настежь все двери, зажег все свечи и пошел в ту самую небольшую гостиную. Клер ничего не весила на моих руках. Я нес ее, медленно идя по пустынному замку, под застывшими взглядами своих предков. Я спустился по широкой лестнице, по которой до меня поднималось множество счастливых пар. Та, которая столь недолго была плотью моей плоти, склонила голову мне на грудь, но теплота моей крови не распространялась в ее артериях и не достигала ее остановившегося сердца.

Затем я попытался посадить ее, сохраняя равновесие, на то кресло, которое занимал барон. Ну же!… Наступил момент ожидания и надежды… Сконцентрировав всю свою волю, я умоляюще протянул руки…

Она незаметно соскользнула с кресла и рухнула на ковер, я же потерял сознание…

Теперь я знаю, что она по-настоящему мертва. Я более не испытываю ни печали, ни надежды. Я похожу на сраженное молнией дерево. Моя жизнь лишена всякого смысла. Я только что зарядил один из пистолетов отца, а через минуту, окровавленный, буду лежать подле нее, и замок, со своими красивыми, освещенными залами, будет стоять в карауле подле наших холодных тел. К этим листам, содержащим грустную и правдивую историю, я прилагаю имена тех, кто унаследует все мое состояние. Пусть они не оставляют себе замок Мюзияк! Это заколдованное место лучше всего уничтожить! И пусть они каждый год заказывают мессу о спасении наших навечно соединенных душ.

— Ну что ж, — сказала Элиан, — вы можете утверждать, мой бедный Ален, что ваш предок был довольно странным малым.

— Элиан!

— Не сердитесь. Но я имею полное право посмеяться. Вот так история!

— Вы, разумеется, не верите ни единому его слову.

— Напротив. Бедняга был совершенно не способен лгать.

— Вы что же хотите сказать, что он был сумасшедшим?! Девушка отдала Алену пожелтевшие листки и выключила плитку:

— К столу, маркиз! После трехсот километров на мотоцикле я чувствую себя проголодавшейся. Глядя на руины замка Мюзияк, Ален в задумчивости сел возле Элиан.

— И все же это любопытно, — пробормотал он. — Вы, конечно же, принадлежите к ученым. Значит, ваша истина должна быть такой, чтобы ее можно было увидеть и прикоснуться к ней. Этакая аптекарская истина. Но если бы вы чувствовали рок судьбы, если бы вы могли оценить тайное стечение всех обстоятельств…

— Осторожно! — предупредила Элиан. — На хлебе муравьи.

— Это вынырнувшее из прошлого послание… всего лишь случайно найденный документ. Я вполне мог писать диплом, например, по английскому языку, а не по юриспруденции, и тогда бы, вероятно, пренебрег этими старыми семейными бумагами…