В заповедной глуши
Шрифт:
...Русская штыковая– подписал Валька триптих. В левой его части почти весь план занимало лицо солдата: немолодое, усталое, бронзово-загорелое, с пшеничными усами. В глазах солдата не было ни страха, ни злости - только спокойная готовность. Тут же был виден его грязный, костистый кулак со сбитой кожей, которым он примы-кал штык. На штыке ярко горела звезда блика. За солдатом виднелись другие - они сиде-ли и стояли на колене, во что-то вглядываясь, напряжённо согнулась спина офицера в бе-лой рубахе с тёмным пятном между лопаток - но основное внимание притягивали к себе именно лицо, кулак и штык.
В центре огромное пёстрое море восточного отряда, щетинясь пиками, ружьями и клинками, кипело внизу крутого спуска - и как раз замерло в своём кипении. На верху спус-ка высилась фигура офицера - совсем мальчишки, с поднятой в тонкой руке (рукав гряз-ной гимнастёрки съехал до локтя) саблей; он стоял вполоборота и что-то кричал назад. А за его спиной поднимались искрящиеся стебли штыков - самих людей ещё не было вид-но, но от этого впечатление только усиливалось.
И в правой части тонкая редкая линия русских солдат в бешеном разбеге сминала и гнала безликую орду: только кое-где всплывало искажённое ужасом лицо, беспомощный взмах широкого рукава, поднятые руки... Солдаты кололи и били прикладами. На всей ча-сти картины было только четыре отчётливых, как бы схваченных стоп-кадром пятна: кряжистый усач позади атакующей линии держит на руках офицера в залитой кровью рубахе, и тот, подняв руку с саблей, указывает солдату - да вперёд же!; невысокий вёрт-кий солдатик, вырвав левой рукой хвостатое знамя-бунчук у огромного янычара, ловко бъёт его кулаком "напересёк сердца" - и янычар уже валится беспомощной тяжёлой гру-дой, задрав бороду; роскошно одетый паша, воздев в руках зелёную книгу, потрясает ею перед бегущими - но ясно по его лицу, что сейчас и он бросит Коран, побежит вместе со всеми, спасая свою шкуру; рыжий атлет в алом мундире - холёное молодое лицо с бакен-бардами искажено яростью и гневом - рукоятью длинного палаша бьёт по головам бегу-щих мимо турок, с левой стреляет в русских из револьвера - и тоже видно, что он никого не остановит уже и ничего не исправит...
Он закончил рисунок только вчера. Когда ещё вроде бы не было весны, и даже вить-ка, сидя у стола, писал какие-то зимние стихи, хотя и хорошие, но - зимние.
Тихие следы по белой пороше.
Зимний берег ввысь, соснами поросший.
Утренних часов тишина стеклянная.
Небо - серым куполом, в середине - я.
От мороза масляный металл карабина.
Пёс со мною рядом, иней лёг на спину.
Круг широкий чертит щука подо льдом.
Два часа вдоль речки - вот и он, мой дом...
Но сейчас всё виделось совсем по-другому. Ожесточённо растираясь полотенцем после "душа", который ему устроили во дворе, едва он туда высунул нос, Валька снова осмотрел свою картину и остался доволен. Бросив полотенце на постель, мальчишка подсел к роялю - подарку загадочного "дяди Саши". Впрочем, сам Валька почему-то был уверен, что это презент от Президента.
На рояле Валька играл нередко - Михал Святославич любил послушать классику. А вот у Витьки имелось стойкое предубеждение против неё, которое Валька старался пе-ребороть, "задалбывая музыкой", как грубо говорил поэт. Впрочем, лесник и Витька ушли в Гирловку до вечера, и Валька хотел поиграть "для себя".
Хотел - пока не положил пальцы на клавиши. И так и застыл. Надолго. Почти на час. Потом Валька решительно встал. Подошёл к компьютеру, включил принтер, быстро покопался в Интернете и стал распечатывать листы нотной бумаги, отрешённо глядя на то, как разлинованные прямоугольники вылезают из урчащего аппарата. Когда их наб-ралось достаточно, мальчишка отключил аппаратуру, одним ударом сбил разрозненную
195.
стопку в ровную, взял карандаш и подсел обратно за рояль. Снова долго сидел, кусая губы и временами помахивая в воздухе рукой. А потом - начал играть. Рваными кусками, то морщась и скалясь, как от боли, то покрывая листы строчками знаков.
Музыка пела в нём - тише, громче, сбиваясь и слаживаясь - но неостановимо и неу-молчно.
Вот - тема Беглеца. Шаги - то торопливые, но осторожные, то бешеный бег... А вот - слёзы, падают мальчишеские слёзы... и трещит, мечется пламя над развалинами... И - испуг, одиночество... а потом - взрыв, бунт: я человек, гады!!! Не троньте, я чело-век!!! Бег, бег, бег, звуки наталкиваются друг на друга, торопятся...
Тема Вальки. Спокойная, весёлая, солнечная музыка, только чуточку с диссонансом, с недоумением - откуда в мире грязь? Вступают фоном линии де ла Роша - мужествен-ная и резкая - и Игоря Игоревича - наивно-беззащитная,но в то же время непреклонная... а вот Отец и Мать, и все темы сливаются, звучат... а потом - короткий взрыв, звуки сыплются каскадом... И в одиночестве снова плачет мальчишка, только плачет совсем растерянно, он один и ему плохо и страшно...
Приближается тема Беглеца. Две горькие темы сплетаются... и... и вот стран-ность: они словно бы веселеют. "Ты и я - уже двое, брат..." А кругом - шумы, гул, голо-са равнодушного мира. Но их неожиданно отсекает величественный голос Пущи...
Валька отбросил карандаш и с испугом уставился на лист. Проиграл несколько так-тов и закусил губу. Это он написал? Так что же, это оно и есть... вдохновение?!
Пиши, услышал он властное. Облизнул губы и тихо сказал:
– Да. Да, я буду... я сейчас...
...Леший - суровый марш, но с элементами чего-то весёлого и в то же время горь-кого. А вот - Михал Святославич, его тема органично вплетена в Голос Пущи, и тот же Голос покрывает общую тему Беларуси.В нём - надежда и мощь.Шумят деревья, шумит идущая буря, рожается где-то вдали очищающий вихрь... Воет волк. Но это не волк, это Сережка Кайда вышел в бой против разрушителей, и он - тоже Пуща. Пуща вобрала всё, нет силы, способной встать на пути этой мощи. Темы Беглеца и Вальки теряют послед-ние оттенки растерянности и безнадёжности. Теперь они тоже - бойцы, теперь и им есть, за что сражаться, они понимают это...
...Валька задумался. Размашисто написал по верху листа:
ДЕТИ ОДНОЙ МАТЕРИ
(пьеса для рояля)
– и отшвырнул карандаш, шумно дыша. Неверяще посмотрел на листок, положил его на пюпитр. И подписал ниже:
Посвящается Море Лаваль
* * *
...- Семь!
– Йаааауууу...
– затих где-то внизу, в пропасти, трусливый последний вопль сорвавшего-ся подранка.
– Аллаааа... аллаааа...
– ответили ему горловые завывания, заглушаемые очередями "узи".
Крымское солнце жгло по-летнему. По-летнему шумело море, и далеко-далеко шёл равнодушный белый теплоход, с которого, конечно, не было видно происходящее на ска-лах яйлы (1.).
На горячих камнях тут и там лежали не меньше полутора десятков трупов и ране-