В заповедной глуши
Шрифт:
Так прошли три недели. Витька освоился окончательно и полностью. И даже не заволновался, когда одно представление отменили - Жорка сказал, что у Макса какие-то
42.
личные дела...
...Макса привезли обратно вечером. Он плакал и трясся мелкой безостановочной дрожью. Витька пытался его успокоить - не получалось. Из карманов куртки, когда Ви-тька помогал Максу раздеться, посыпались деньги - несколько сотенных. Витька долго добивался у Макса, что с ним случилось. А потом понял сам. Всё понял сам.
В следующую неделю он несколько раз пытался найти способ бежать - и ничего не получалось. Внутренние помещения клуба оказались настоящей тюрьмой, хотя и доста-точно комфортной. На сцену их больше не выпускали - и Витька понял, что им уже наш-ли там замену. Как его нашил на замену какому-то парню, раньше работавшему с Мак-сом. А их...
Макса увозили ещё не раз, и Витька начал замечать, что тот всё спокойней и спо-койней относится к происходящему. И аккуратно кладёт деньги на подаренную ему в один из "отъездов" карточку.
Витька попытался с ним поговорить. Макс сперва молчал, потом с вызовом сказал:
– Ну и что? Да, трахаюсь. А что мне ещё делать? Ты вот вообще думал головой, какое у нас будущее? Кому мы нужны? А я накоплю сколько смогу, и больше никогда, - он пов-торил с ожесточением, - ни-ког-да так жить не буду! Пусть другие так живут, а я - не буду! Всё для этого сделаю!
– истово закончил он.
Витька отошёл и забился в угол своей кровати.
В тот вечер приехали за ним...
...Толстенького человечка,прикатившего в "ролс-ройсе",звали Яков Яковлевич Што-кберг, и Витька так никогда и не узнал, чем он собственно занимался. Мысленно Витька не раз прокручивал, что будет делать, когда за ним вот так придут, как за Максом. А в реальности не сделал ничего. Покорно поднялся на ноги и пошёл следом за здоровым, как шкаф, охранником. Молча сидел в машине на заднем сиденье, глядя на носки своих кросс-совок. Без звука прошёл по дорожке в дом, надёжно спрятанный за высокой стеной из бе-лых бетонных плит, обклеенных пластиком "под камень".
И закричал только когда в большой полутёмной спальне Штокберг, сопя, стал сди-рать с него одежду. Кричал до тех пор, пока не охрип.
Хотя уже понял, что это бесполезно. Никому просто не было дела до его криков - и ему следовало благодарить небо за то, что Штокберг не оказался садистом-убийцей. Но даже охрипнув, Витька сипел горлом и захлёбывался - от боли и отвращения...
...Поставив дрожащего, зарёванного Витьку перед собой, Штокберг поднял его по-дбородок пальцем и назидательно сказал:
– Теперь ты моя вещь. Понял? Вроде красивого предмета мебели.
– А когда... обратно?
– простонал Витька. Сейчас клуб казался ему едва ли не убежи-щем ото всех бед и ужасов. Штокберг усмехнулся:
– А зачем тебе обратно? Я тебя купил. Долго за тобой наблюдал, ну и решил, что ты мне подходишь. И я же сказал, ты - моя вещь.
– Я не вещь, - тихо ответил Витька и длинно вздрогнул. Яков усмехнулся и лениво заме-тил:
– Да, это ты правильно сказал. Извини, я ошибся. Если вещь обронили, то обязательно подберут. Хозяин или ещё кто-то, чтобы вернуть или чтобы украсть, но подберут. А ты никому не нужен. Это точно, ты не вещь. Просто маленький русский дерьмец, у ко-торого смазливая мордашка, вот и пользуйся этим. Таково твоё жизненное предназначе-ние...
...Он любил порассуждать о жизненном предназначении. И получалось так, что у всего остального мира оно одно - доставлять ему, Якову Яковлевичу Штокбергу, всяче-ские удовольствия и деньги. Даже о своих соплеменниках он говорил либо с презрением - если они были бедней - либо с чёрной завистью, если им повезло больше. Рассказывал, как
в молодости едва не сделал глупость - не уехал в Израиль. "Вот было бы сейчас, там же
43.
постоянно война! И слова против не скажи! А тут - живи себе и живи, русские всё вы-терпят! И повоюют за тебя, и поработают, и подохнут..." Русских же называл "быд-ло", "скот", "исусики","козлы" и ещё полусотней разнообразных ругательств на уже своём языке - "гои", "акумы", "мамзеримы", "ноцеримы"... Слова были похожи на гряз-ные кляксы - именно так Витька их видел, когда закрывал глаза. Ползающие по стенам красивого дома грязные чмокающие кляксы...
Витька не спорил. У него не было сил - спорить. Все они - без остатка - уходили на
то, чтобы сохранить себя. То, что делал с ним Штокберг, было не просто отвратите-
льно - это подчиняло и переламывало. Витька быстро научился изображать удовольст-вие и отвечать на ласки Штокберга - так тот быстрее отставал. И даже ревность, если "хозяин" задерживался - это приводило Штокберга в восторг,а Витьку потом тря-сло, когда ему удавалось оставаться одному. Трясло от отвращения к самому себе, от ужаса и понимания того, что иного выхода у него сейчас нет.
На тринадцатилетие Штокберг закатил своей "девочке" роскошный пир в ресто-ране. Такого дня рождения у Витьки не было ни разу в жизни, не могло быть. Вот только отмечал Витька этот день, переодетым в дорогущее платье от одного из ведущих ку-тюрье. И, ловя на себе взгляды гостей, знал: почти всем им известно, кто он такой на самом деле. Именно по возвращении с "праздника", с отвращением покидав тряпки на по-стель в своей комнате и сев рядом, Витька понял, что выход из этой ситуации может быть только один. И он очень реальный, такой понятный и простой, что даже странно, как это раньше не приходило ему в голову.