В зеркале забвения
Шрифт:
— А Христос — он литературный или действительно существовавший человек? — спросила Валентина.
— Он может быть и тем, и другим, — с шутливым оттенком в голосе ответил Гэмо.
Он остерегался говорить с женой на религиозные темы. Особенно когда обнаружил, что она тайком окрестила детей. Старший в то время уже заканчивал школу и даже получил повестку из военкомата.
На другой стороне канала Грибоедова, в двух шагах от дома, вот уже много лет стояла в лесах церковь «Спас-на-Крови», поставленная на месте убиения террористом российского императора. Гэмо замечал, что Валентина порой украдкой крестилась на обезглавленные купола, на одном из которых торчала двухусая радиоантенна. Старушки пробирались через многочисленные проломы в заборе, окружавшем храм, к огромному, на всю высоту стены, мозаичному изображению Христа и выковыривали кусочки смальты, заметно изуродовав памятник.
— Так они его совсем уничтожат, — заметил как-то Гэмо.
— Пусть уж лучше таким образом уничтожат, — вздохнула Валентина.
Уничтожение церквей в Ленинграде превосходило все возможные пределы. Мало того, что храмы просто разрушались от недогляда и ветхости, они сносились, и вместо них возводились помпезные станции быстро строящегося метро. И, странное дело, никто против этого не возражал, кроме какой-то жалкой кучки любителей старины.
В характере Валентины Гэмо давно приметил черты искреннего чувства, которое коммунисты называли интернационализмом, при том, что она была привержена русской культуре и сурово отчитывала тех, кто морщил нос от старинной русской песни, церковного пения.
Она была настоящей русской женщиной, и Гэмо гордился ею, и, хотя они мало разговаривали, с годами стали замечать, что они не только сходятся во вкусах, но порой, одновременно открыв рог, чтобы что-то сказать друг другу, обнаруживали, что собираются выразить одну и ту же мысль.
Незнамов поначалу любовался храмом только издали, с угла канала Грибоедова и Невского проспекта. Но сейчас он решил подойти поближе. Он помнил эту церковь еще с самого своего первого приезда в Ленинград. Тогда она показалась ему каким-то осколком, разрушающимися развалинами, которым до конца осталось совсем немного. Но церковь все стояла, окруженная уже почерневшими лесами, покосившимся забором, удивляя своей живучестью и нежеланием ухода в небытие, разделив судьбу многих петербургских храмов.
А вот сегодня она, почти полностью восстановленная, празднично сияла мозаичными куполами, сверкала ажурным кружевом заново воздвигнутых крестов. Чисто вымытые изразцовые плиты, восстановленная мозаика открыла удивительное, несколько чуждое строгому классическому стилю ближайших зданий, сооружение. Как большинство произведений архитектуры, созданных в порыве несдерживаемого вдохновения, «Спас-на-Крови» смотрелся вполне согласно с окружающим пейзажем, нисколько не противореча ему, а скорее подчеркивая особенность места.
Храм еще был окружен забором, и доступ в него не был свободным. Но оттуда, от стен, от широко открытых врат веяло теплом душевного спокойствия, возвышенного настроения.
Незнамов обошел церковь, перешел на ту сторону канала Грибоедова, где стоял дом с писательской надстройкой, и свернул в Чебоксарский переулок. Из-под арки пахнуло уже ставшим привычным, особенным тухловатым запахом питерских подворотен — от переполненных мусорных контейнеров, неубираемых черных и парадных лестниц. Заставленный разнокалиберными автомашинами двор уходил вдаль и, наверное, тянулся до Конюшенной площади, счастливо избежавшей революционных переименований. Рядом с навесным лифтом чернел зев входной двери, и Незнамов стал медленно подниматься по широкой, выщербленной лестнице с просторными междуэтажными площадками. Мимо него пробегали кошки, иногда сверху, из многочисленных труб под потолком падала большая ржавая капля, оставляя на белой рубашке красное, словно кровавое, пятно.
По мере приближения к четвертому этажу, заволновавшееся сердце, казалось, заполнило всю грудную клетку, стало трудно дышать и приходилось все чаще и чаще останавливаться, чтобы передохнуть, отдышаться. Удивительно, но в доме стояла тишина, словно все жители вымерли или покинули многочисленные квартиры, выходящие дверьми в тянущиеся через все здание коридоры.
На четвертом этаже Незнамов повернул налево и, обогнув длинную, выщербленную оштукатуренную стену, испещренную неприличными надписями на русском и английском языках, приблизился к обитой коричневым дерматином входной двери в сорок восьмую квартиру.
Он стоял и слушал свое забившееся в тревоге сердце, едва сдерживал подступающий к горлу сдавленный стон, усилием воли отгонял затуманивающую сознание тьму. Еще несколько шагов, и он ринется в пропасть, как в широкий лестничный пролет четвертого этажа.
Постояв еще немного, Незнамов заставил себя отойти от двери. Он знал, что в этой квартире давно живут другие люди, одни меняли жилье, другие вообще покидали страну. Что было бы с ним, если бы за дверью и впрямь находился Юрий Гэмо?
Незнамов спустился по лестнице и вышел на Чебоксарский переулок. На берегу канала Грибоедова он долго стоял, слегка склонившись к мутной, отражающей обновленные купола «Спаса-на-Крови» воде, медленно приходя в себя, в собственное время.
Жизнь как будто устоялась. Дети ходили в школу, Валентина занималась хозяйством, а Гэмо теперь имел возможность целиком отдаваться творчеству в своем кабинете, в самой последней комнате сорок восьмой квартиры четвертого этажа писательского дома.
Первое время ему нравился такой образ жизни.
Однажды, готовя очередной сборник для переиздания, Гэмо внимательно перечитал свои произведения и ужаснулся. Несколько дней он пил, порой исчезая на сутки из дому. Когда он приходил домой, грязный, небритый, виноватый, Валентина молча впускала его и стелила чистую постель в кабинете.
Глядя в потолок, Гэмо мучительно, с жгучим стыдом переживал свое падение, в дреме уходил от себя в другое бытие, в Колосово, за покрытый чернильными и клеевыми пятнами, канцелярский стол работника районной газеты «Колосовская правда». Ему нравилось править бесхитростные статейки о жизни районного центра. Но что интересно: он не мог внятно вспомнить, о чем они были. Единственное, что он точно знал — в них говорилось о ремонте сельскохозяйственной техники, удоях, заготовке кормов, уборке урожая.
Придя в себя, Гэмо с ожесточением правил свои сочинения, но чаще всего случалось так, что уезжал на месяц-два на родину, облюбовав бухту Провидения. Первые несколько дней приходилось пить уже с местными аборигенами, представителями власти и местной интеллигенции, зато потом наступала пора свободного дыхания, воспоминаний, восхождений на ближайшую сопку, откуда открывалась захватывающая дух панорама — на ближайшие фиорды Провиденского горного массива, на острова Аракамчечен и Секлюк, а в ясную погоду на востоке можно было разглядеть остров Святого Лаврентия, называемый эскимосами Сивукак.