В железном веке
Шрифт:
Она открыла ящик комода, и рука ее нечаянно коснулась шкатулки. Мария вздрогнула. Она постояла, раздумывая: не велеть ли распрягать? Но тут она уловила полный ожидания взгляд дочери и сделала над собой усилие. Напрягая всю свою волю, она заперла комод.
— Теперь мы едем гулять, — сказала малышка. — Я да ты, и больше никого.
Марии вдруг пришло в голову, что она впервые рассорилась с Йенсом и впервые они разошлись в разные стороны. Она почувствовала сильнейшее желание поехать вслед за ним, но уж очень это было бы смешно.
У брата никого дома не оказалось; видно, хозяева отлучились на весь вечер — куры были уже заперты. Марии Воруп не хотелось сейчас же уезжать, она стала прогуливаться, болтая с ребенком, по зеленому Бугорку, превращенному Нильсом
У Марии Воруп не было самостоятельного мнения о браке брата. Со времени замужества она слишком мало его видела и слишком много наслышалась о нем от других. Детьми и подростками они всегда дружили, и Марии часто хотелось, чтобы эти времена вернулись, но она сближалась с ним только тогда, когда была не в ладу с Йенсом, как теперь, а этого, конечно, было мало, чтобы изучить друг друга. Это Мария и сама понимала. Сегодня она вдруг почувствовала, что брат Нильс — совсем не тот вечно недовольный смутьян, каким его каждодневно изображают. Чтобы создать такой чудесный мир из куска пустоши и жить здесь с горбатой швеей, надо самому обладать душевным богатством и — более того — быть новым человеком. В его романе и описываются новые люди. Отец, прочитавший несколько глав этого романа, говорит, что он хорош. «Слово, сказанное как раз во-время», таково было его мнение. Значит, ее брат избранный, ведь только избранным — пророкам и другим — дано во-время сказать свое слово. И значит, вполне естественно, что его преследуют! В это мгновение Марии Воруп показалось, что Нильс богач, а она во всех отношениях нищая. И верно не то, что говорят о них люди, а как раз обратное. Он был единственным наследником отца. Почему старик Эббе все свое духовное богатство оставил сыну, а дочь лишил его? Мария вдруг почувствовала, что сильно стосковалась по брату. «Повидимому, — подумала она, — Нильс и Петра приглашены на празднование Иванова дня в Высшую народную школу». Ну что ж, в таком случае она с дочкой тоже отправится туда.
Йенс Воруп был в прескверном настроении, и рысаки тотчас же учуяли это. Они больше всего любили, когда их впрягали в охотничью бричку и когда ими правил хозяин. Сегодня же с хозяином что-то неладно. Они бежали самым грациозным, танцующим шагом, на который только были способны, стараясь раззадорить его на настоящую езду, но хозяин Хутора на Ключах держал вожжи так, точно не знал дороги.
Чего ради он приехал сюда, что ему нужно было в городе? Была бы с ним Мария, они отправились бы на празднование Иванова дня в Фьордбю. Но так...
Йенс был угнетен. У него и у Марии был разный подход к жизни, и это, как ему казалось, все чаще давало себя чувствовать. Что проку в их вечных разногласиях? Не он выдумал войну и устанавливал порядок на земле! Если бы все понимали, что жизнь надо брать такой, какая она есть, не приукрашивать ее, не пускать мыльных пузырей, — было бы намного легче находить друг с другом общий язык.
Удивительно это во всяком случае. Ведь Фискеры крестьяне, да еще на протяжении многих поколений! А крестьяне искони во всем мире смотрят на жизнь и смерть трезво. Может быть, это объясняется тем, что они привыкли питаться мясом животных, которые являются их друзьями, часто самыми надежными, собственноручно убивая их для этого? В роду Марии есть, наверное, какая-то примесь городской цивилизации, так сказать «вырождение». Но как бы там ни было, Йенс Воруп раскаивался, что вывел Марию из равновесия, что обидел ее, хоть и против собственной воли. И он ломал себе голову над тем, как бы испросить у нее прощения. Она ведь ничего худого не думала, говорил он себе.
Как-то на одном из собраний грундтвигианской общины обсуждалось, что такое счастье. И старый Эббе встал и сказал:
— В моей жизни было, бесспорно, больше неудач, чем удачи, и глупостей я натворил немало; я часто — еще как часто! — бывал собой недоволен. И все-таки я всю свою жизнь был счастливым человеком!
Чудесное зрелище представлял собой этот седой как лунь старик, так просто открывавший свою душу. Многие из участников этого грундтвигианского собрания подумали: да, именно поэтому он и сеет радость вокруг себя. Даже Йенс Воруп, помимо своей воли, забыл в ту минуту обо всем, что разделяло его со старым Эббе, и почувствовал к нему нежность, глаза его потеплели. Мария, взглянув на него, взяла его за руку и радостно спросила:
— Ты, Йенс, тоже счастливый человек?
Вопрос настолько не вязался с настроением Йенса Ворупа, что озадачил его. Он ответил не сразу.
— Не знаю. У меня никогда не было времени чувствовать себя счастливым или несчастным, — сказал он наконец, и сам удивился, что это так.
— Но зато недоволен собой ты бывал нередко, — разочарованно произнесла Мария.
— Это-то как раз и питает его энергию, — вмешался в разговор пастор Вро, заключая беседу о счастье.
Йенс Воруп часто задумывался над тем, почему он и старый Эббе такие поразительно разные люди. Старик счастлив вопреки всему, хотя почти во всех случаях своей жизни он мыслил и действовал шиворот-навыворот, начиная с ведения хозяйства и кончая пониманием жизни и людей. Йенс Воруп ничего не мог с собой поделать: он смотрел на старика с легким пренебрежением, считал его не совсем полноценным человеком.
И все же мысль о старом Эббе ни на минуту не оставляла Йенса, он думал о нем с какой-то почти противоестественной навязчивостью, то и дело спрашивая себя, что сказал бы старик на то или другое. Как в тот раз, когда работники на хуторе забастовали по поводу плохих харчей, ничто так не мучило тогда Ворупа, как немая скорбь в глазах старого Эббе. И как Воруп ни боролся с собой, он не мог преодолеть в себе желания угадать, что думает старик по этому поводу; он так вжился в его оценку происшествия, что, помимо воли, сам увидел в нем то, что видел Эббе.
Объяснялось ли это тем, что, пока Эббе Фискер был владельцем хутора, да и при отцах и дедах его, батраки никогда не бастовали и не срамили своих хозяев, в особенности по такому щекотливому поводу, как питание? Бывали, конечно, и плохие времена на хуторе, когда люди вставали из-за стола с невеселыми лицами. Но, как бы там ни было, нужду чувствовали все одинаково. Эббе никогда в жизни не только не видел, но и не слышал, чтобы в каком-нибудь крестьянском хозяйстве один стол накрывался для хозяев, а другой для работников. У господ — да, там это делается; но не у простых крестьян. Здесь все ели один и тот же хлеб, за одним и тем же столом, вообще делили как плохое, так и хорошее, и черпали в этом силу.