В железном веке
Шрифт:
— Ты, верно, думаешь, как и другие, что мое тело больше не принимает пищи, — начал он опять, немного передохнув. — Но послушай, Эббе, что я тебе скажу: это душа моя восстает против плоти! Теперь и я спрыгну в жерло гигантской мясорубки, я хочу иметь право тоже принести жертву! — Пастор Вро глубоко вздохнул, точно после трудного признания; на его лбу выступил пот и струйками растекся по глубоким складкам кожи.
Старик Эббе взял платок и отер ему лицо.
— Никто не имеет права лишать себя жизни, — сказал он вполголоса.
— Да, говорят, ко где это написано? Уже древние знали, что достаточно щадить жизнь других, чтобы защищать жизнь вообще. А теперь я знаю, что это такое —
— Я не смею. Недостоин я перед богом!
Пастор потянул к себе руку Эббе и положил к себе на грудь.
— Чувствуешь, как бьется мое сердце о ребра? — прошептал он. — Оно хочет выскочить. Воин должен умереть, — бедный бунтарь, который отдал то единственное, что имел! Бог, наверное, не отринет его, а люди...
Некоторое время пастор молчал, он задыхался.
— Это было так страшно, — продолжал он, — пляска... пляска мертвецов — и золотой телец! Перестанут ли они, поймут ли? Ах, эта жертва, Эббе, эта жертва! — Больной беззвучно засмеялся. — Мое сердце мечется, — простонал юн, — оно хочет вырваться прочь из этой уродливой клетки. Вечность гремит у меня в ушах!.. Почему бог не дал мне другой земной оболочки? Почему он заставляет меня быть сильнее его и казнить самого себя?
— Нет, не ты это сделаешь, — сказал Эббе, потрясенный. — Это в тебе великая сила господня, она помогает тебе принести великую жертву, и я, бедный старик, охотно дам тебе причастие вечности.
Пастор благодарно кивнул. Он слегка приподнял голову и показал глазами на стол, где стоял накрытый священный сосуд; казалось, силы совершенно покинули его.
Ясным и громким голосом старик Эббе приготовил его к смерти, но его рука дрожала, и он пролил несколько капель причастия; от этого рука задрожала еще сильнее.
— Ничего, — прошептал пастор, успокаивая его. — Это кровь Христова, и мы, люди, имеем право расточать ее.
Долго лежал потом пастор с закрытыми глазами; казалось, он отходит, погруженный в тихое забытье. Старый Эббе сидел подле и смотрел на него, потом встал и хотел неслышно выйти, чтобы позвать кого-нибудь; но больной это заметил и приоткрыл глаза,
— Спасибо, — прошептал он, — за это и за все. Бедняки, Эббе, ближе к сердцу господа, чем мы! Отдай церковь батракам. Передай прихожанам эту мою последнюю просьбу.
XVI
Особого шума смерть пастора Вро не вызвала, — время было слишком суровое. Его смерть была такой же парадоксальной, как и его жизнь. И люди по-хорошему проводили его в последний путь — из благодарности за то, чем он был — особенно раньше — для Эстер-Вестера. Разве не характерно его последнее желание — отдать грундтвигианскую церковь батракам для их собраний! Конечно, этого не следовало понимать буквально. Эббе Фискера, настаивавшего на том, что община должна выполнить последнюю волю своего пастыря, почти никто не поддержал; он, как староста общины, принимал это
— Мы все равно не согласились бы взять себе церковь, если бы даже вы нам и предложили ее, — сказал он. — Лучше мы еще подождем немного и потом построим себе свой собственный дом для собраний!
Хоронили пастора Вро с необычайной торжественностью. Присутствовало все население Эстер-Вестера, и со всех концов страны грундтвигианские общины и высшие народные школы прислали своих представителей. Приехали даже корреспонденты столичной прессы, и Эстер-Вестер с Йенсом Ворупом во главе получил возможность показать себя с самой лучшей стороны.
Вечность получила то, что ей причиталось, и на этом вое и кончилось. Действительность была тут и сурово стучалась в двери к каждому. Ведь только что бешено бушевала непогода, ее ветры были слишком колючими, и люди лишь только о том и помышляли, как бы их выдержать. Теперь пришлось сразу приставать к какому-то берегу, и каждый был озабочен тем, как бы спастись.
Тревога царила и в банке Эстер-Вестера. Банк ждал и ждал. Но после того как выслали последнюю сумму, о докторе Ланге не было ни слуху ни духу. И теперь, когда все несколько отрезвели, правление вспомнило, что не были приняты даже самые простые меры предосторожности, чтобы хоть как-нибудь обеспечить себя от возможного надувательства. Нет, доктор оставался вне подозрений! Йенс Воруп продолжал настаивать на том, что, в свое время, не Ланге предложил ему использовать полезное изобретение и, уж конечно, не навязывал его, а, наоборот, сам Йенс Воруп ловким маневром заполучил препарат для Эстер-Вестера. Однако он все же решил дело расследовать. И так как известнейший уроженец Эстер-Вестера, владелец консервной фабрики Ханс Нильсен, частенько наезжал в Берлин и вообще имел в Германии хорошие связи, его попросили этим делом заняться. Йенс Воруп приехал в столицу и повел с ним переговоры. Ханс Нильсен жил близ Восточного вокзала и занимал квартиру чуть не из десяти комнат. Йенс Воруп потом рассказывал, что квартира эта — настоящий музей, полный ценнейших вещей. У Ханса Нильсена бывали самые важные люди, — ну, ведь он станет скоро чуть не министром, когда в квартале, где жили одни министры, ему поручат контроль по экспорту пищевых продуктов!
— Вот кого действительно рукой не достанешь, — заявил Йенс Воруп, рассказывая Марии о своем посещении. — У него несколько автомобилей, в конюшнях полным-полно беговых лошадей, у жены собственный шофер. У него меховая шуба — и он похож прямо на хищного зверя, когда сидит за рулем. Впрочем, говорят, он еще кой-чем ее обслуживает. Ну, в таких кругах это не редкость. Тебе следовало бы сделать ей визит, когда ты будешь в столице; она так ласково отзывалась о тебе и очень просила кланяться.
Но Мария наотрез отказалась.
— Я у них не бывала, когда они жили в бедности и ловили собак, потому и теперь не пойду. Они какие были, такие же и остались.
— Нет, в том-то и дело, что не такие же! — возразил Йенс Воруп.
И с ним приходилось согласиться. Человек сидел в Эстер-Вестере и мог сам участвовать в берлинской поездке Ханса Нильсена, так подробно газеты описывали каждый его шаг, словно он какой-нибудь князь. Однажды было сообщено, что Хансу Нильсену пришлось задержаться на несколько дней, — и он телеграммой вызвал своего парикмахера из Копенгагена: он-де не желает, чтобы какой-то незнакомый субъект елозил бритвой по его лицу! И это на него похоже, на этого бывшего живодера! Он всегда держался точно переодетый принц! Теперь уже можно совершенно спокойно вспоминать о весьма скромном прошлом Ханса Нильсена: он сам никогда не скрывал от печати, из каких глубоких вышел низов.