Вадим и Диана
Шрифт:
Твой взгляд по лейблам мигом пробежал:
«My God[3]! Ну что это за пафос откровенный!
Gabbana! Gucci! Tiffany! Аврал!»
Тебя не слышат. Им важнее Эго.
Но всё же быстро оценили твой «прикид».
Здесь царствует Перформанс с мощью mega,
Здесь каждый изнутри давно убит.
Вторые мысли:
Ты видишь столик. Он, как раз, свободен.
Заказываешь свой любимый сок.
Садишься, ждёшь … Перформанс хороводит
И скучно так – хоть прострели висок.
Вот мальчик, девочка, оно – кому понятно?! –
Курит лёгкий Vogue;
Другой хлебает колу отрешённо.
Ты новенького ждёшь,
И, в общем, чувствуешь себя опустошённо.
Внутри тебя пугающая даль
Тусовок с «травкой», стрессов, одиночеств;
Старенья страх и буквенная шваль
Из стильных книг писателей без отчеств.
Проходят юноши – глядят, проходят девушки – глядят …
Зачем?
Чтоб ты сама на них, хоть мельком, да взглянула.
Им тоже плохо вне систем, без Тем, совсем
Их модной серости утроба затянула.
О, господин Перформанс, ты – король
Бездушно-дорогой, блестящий и холодный.
Природе глупой ты подыщешь роль,
В которой заживёт она свободно.
Третьи мысли:
Весна... Весна! Кругом соблазн – примета века.
А ты грустишь. Ну, хватит – улыбнись.
Расклеим завтра же: «Мы ищем Человека!»
Не отлегло? Есть средство – прослезись.
Но ты упрямо на Taxi в вечерней дымке
Спешишь домой, где модный гардероб,
Без слёз, без слов, без телефона Dimki,
Который мачо был, а – если честно – жлоб.
Да, трудно жить вам, бедные мажоры!
Вам не дано дешевле и простей.
Не можете с очей вы скинуть шоры,
Расти душой, мудреть, учить детей …
Перформанс ваш, по счастию, не вечен:
Пройдёт и он, как с белых яблонь дым.
Живым был тот, кто не был безупречен …
Больным я провалялся целую неделю. Меня потеряли, а я и не позаботился кого-либо оповестить. Звонил директор – ругался, грозил снять с проекта. В конце разговора пожелал здоровья и благополучного возвращения в коллектив. Он любил выделять это слово то сочным ударением, то некоторой паузой перед ним. Иногда повторял его, словно от рассеянности, дважды, а то и трижды к ряду. Во всём современный директор всё же был человеком оттуда. Ему со многим пришлось порвать, от много отказаться, но забыть яркие, греющие советские половины ума и сердца, архаизмы он был не в состоянии. Коллектив улыбался. Коллектив всё ему прощал.
Не преминула позвонить Лиза Плещеева – симпатичный менеджер с исключительным интересом к моей персоне. Она попыталась рассказать мне обо всём на свете. Начала, как и всегда, с общих слов обо мне и моём здоровье, однако скоро сорвалась на корпоративные сплетни и на бесконечный пересказ последних, увиденных ею в кинотеатре, фильмов:
– … но Хопкинс там хорош, таким я его ещё не видела. Помнишь мы спорили?
– Да, кажется …
– И знаешь – тебе надо тоже обязательно его посмотреть. Я могу купить тебе билет … Или нет … Лучше, когда поправишься, возьми его сам и меня возьми с собой.
– Ага.
– Вот … А я теперь кофе другой марки пью. Говорят, что в прошлом нашли какие-то вредные для печени вещества. И девчонкам нашим отсоветовала пить. Продают фигню всякую.
– Это точно …
– О, прикинь, тут пока тебя не было, проверка из Москвы приезжала. У нас, естественно, полный кибиш. Светка Быстрова …
– Лиза, я спать хочу. Давай позже поговорим.
– А … Ну, да … Хорошо … Я вечером тебе брякну. Давай. Пока.
Звонили из окружения Коцака. Звонил и сам Коцак (дважды) – я не отвечал. Очень хотелось вычеркнуть
Однажды ночью мне приснился довольно странный сон. Снилось нечто разрозненное, плывущее. Ни один сюжет не разрешался до конца и лишь провоцировал появление новых, ещё более запутанных, историй. Запомнился бесконечной ширины и глубины колодец из камня. Его стены обтягивала стальная сетка и я карабкался по ней наверх, рывками меняя положение рук. После каждого такого рывка сетка предательски укорачивалась, заставляя ноги тщетно ёрзать по холодному монолиту. Я начал понимать, что слабею, причём очень быстро. Невидимая гадина огромными, не знающими меры, глотками высасывала из моих рук спасительную их силу. «Обязательно упаду» – подумал я и уже решил, как в детстве, попытаться открыть, накрепко спаянные сном, глаза. Тогда избавление. Тогда минутное расстройство сердца, немного пота и целительная явь вокруг.
Руки зашлись противной мелкой дрожью. Суставы принялась лизать та горячая, доводящая до обморока, истома, после которой они начинают неметь и жить автономно. В следующий момент руки отпустили сетку и я, крепко зажмурив глаза, смиренно провалился в колодезную неопределённость. А ведь раньше в таких случаях я всегда просыпался. Всегда …
Когда падал – боялся. Но не убийственной встречи с твердью ( к этому я был внутренне готов), а бесконечного падения в ничто, в чёрную дыру бессмыслицы … Впрочем, бессмыслица очень скоро проросла новым видением. Я увидел своего босоногого двойника, сидящего под большим развесистым деревом. На нём была одета безупречно белая рубашка навыпуск и просторные льняные брюки. Ступни его босых ног неприятно покалывала жёсткая стерня. Вокруг пустое, недавно сжатое поле растекалось в необозримую ширь, теряя границы в тумане, разбавленном солнечным янтарём. Какой-то вагон стоял в отдалении. Но даже он, непонятно кем сюда водружённый, показался мне вполне обыденным, когда чуть в стороне от него я заметил призрачную женщину с большим испанским веером, сидевшую рядом с мольбертом.
Женщина изящно вздёрнула подол длинного платья и неуловимым, но в то же время очень мягким движением, закинула ногу на ногу, кокетливо вытянув вперёд нос старомодного кожаного башмачка. Двойник подогнул исколотые стернёй ноги под себя и, кажется, собрался окрикнуть незнакомку, но та вдруг резко поднялась с маленького плетёного стульчика, сделала чуть заметный книксен и жестом предложила невидимому существу садиться ближе к мольберту.
Я удивился ещё больше, когда из потёртой набедренной сумочки она извлекла два карандаша (синий и красный) и начала синим бросать на лист контуры чьего-то лица, хозяина (или хозяйки) коего не существовало для моего зрения. Глаза напряжённо вглядывались в текущее янтарно-молочное марево, но видели лишь вросший в землю вагончик, мольберт и вызывающие всплески рыжих прядей, скрывающих обнажённую спину художницы.
На мгновение двойнику показалось, что женщина вовсе не рисует, а стоит и смотрит на него, подёрнутыми лукавой дымкой, серыми глазами.
– Я здесь! – довольно громко кричит двойник.
Его дразнит тишина и безразличие со стороны художницы.
– Я иду к тебе, – произносит он чуть тише, но уже более уверенно.
И действительно идёт. Она по-прежнему безучастна. Двойник начинает злиться, намеренно убыстряя шаг. Но тут она жаворонком срывается с места и бежит от него за вагон. Он устремляется за ней, обегая ржавый закруглённый угол, и едва успевает полюбоваться грациозной мощью её быстро удаляющегося тела…